Он сделал легкое движение рукой, как будто приглашая ее обратить на что-то внимание. Она обернулась и увидела, что в комнате появилось окно, зашторенное полупрозрачными кружевными занавесками нежно-голубого цвета.
– Раскрой шторы, – предложил он.
Она медленно подошла к окну, взялась руками за мягкую, словно живую, ткань, и раздвинула шторы. Ей в глаза ударил дневной свет: тусклый, какой бывает только в пасмурный день. И она увидела…
Похороны. Гроб уже опустили в могилу. Вокруг стоят люди: торжественно одетые и одновременно печальные. Она узнавала их по одному, как будто не могла охватить взглядом всех сразу.
Фабио… Глаза его были широко открыты, и почему-то он совсем не моргал. Взгляд застыл на одной точке. Веки опухли и покраснели, а губы… Его губы, которые так часто улыбались: жизнерадостно, открыто – теперь были плотно сжаты, а уголки губ скорбно смотрели вниз. Любимый Фабио.
Паоло, Павлик… Совсем взрослый восемнадцатилетний юноша – он был выше своего приемного отца. Черный костюм сидел на нем как-то неуклюже. Наверное, потому что именно так он и чувствовал себя в нем. Вещи – это всего лишь наше отражение. А еще – он плакал. На щеках были слезы, и глаза были наполнены влагой, а подбородок подрагивал. Он снова терял, а в коридоре запертых дверей теперь стало на одну больше. Каким же длинным он может быть – этот коридор человеческого одиночества? Павлик – семилетний мальчик, сжавшийся в комочек у ржавой штанги вратарских ворот. Дорогой Паоло.
Энцо, Винченцо… Он не плакал. Но на лице его была печаль и горечь. Как же сильно он ощущал сейчас горе отца и сводного брата. Наверное, еще никогда его не окружала так явственно эта звенящая в воздухе боль утраты. В его жизни уже были похороны, но он совсем их не помнил. Эти… Эти он запомнит. Но когда-нибудь… Когда-нибудь обязательно забудет. Милый Энцо.
Пеллегрино, маленький Пеле… Девятилетний мальчик стоял возле отца. Рука Фабио крепко держала его за плечо, как будто это могло облегчить стонущую, как голос скрипки, боль в его маленьком сердце. Но он тоже не плакал. В его глазах было странное выражение. Он, не отрываясь, смотрел в могилу, где лежал еще не засыпанный землей гроб. Он словно не верил, что там его мама. Или ждал, что она вернется – оттуда или откуда-нибудь еще. Вот он начал смотреть по сторонам. Его взгляд искал: жадно, нетерпеливо. Светлые брови, сложенные домиком, вздрагивали, и по лбу вверх расходились недетские морщинки. Вот он поднял голову и… ей показалось, что он смотрит прямо на нее, что его бледно-голубые глазки заглядывают в это окно, и он видит ее – маму. Он смотрел так очень долго, но потом брови дрогнули, и глаза снова вернулись к могиле. Милый, родной, любимый Пеллегрино. Сын.