Тюлевые занавески поднимались на сквозняке, задевая портфели, парты, стулья, тетрадки. Розовая тетрадь раскрылась на ветру, тускнеющее октябрьское солнце освещало бесформенные кляксы, размашистый почерк, наклоненный вправо, и много, очень много красной пасты. Со звонком все дети были вытолкнуты в коридор, чтобы не простудились. Недовольные одиннадцатилетки, оставившие в классе свои игрушки, вещицы для розыгрышей и фокусов, надували губы, ворчали. Из каждого угла, от каждой компашки доносилось недовольное, почти ненавидящее: «Пузыриха».
Окно было открыто настежь. Учительский стол стоял впритык к подоконнику. Любовь Григорьевна могла видеть все, что происходило в школьном дворе. Первоклассники бесились, плюхались с разбега в сухие листья. «Скоро придет Вадим Петрович и прогонит их», – подумала без интереса Любочка.
Она громко вздохнула, зная, что никто ее не услышит. И выпустила целую стаю маленьких, радужно переливающихся мыльных пузырей. Ветер подхватил их и унес куда-то ввысь, к облакам. Любочка улыбнулась. Выпустила еще. На этот раз пузыриков было меньше. Мыло кончалось. Четвертая баночка за месяц. Шестая за четверть. «Тяжелый будет год», – снова вздохнула Любочка.
Она знала и о своем прозвище среди детей (впрочем, и коллеги за глаза называли ее так), и о том, что ученики ее недолюбливали (впрочем, и она их недолюбливала).
Любочка мечтала учить детей заинтересованных, жаждущих знаний. Возможно, она надеялась встретить свое подобие, помочь выявить скрытые таланты неуверенной в себе, но умной и прилежной девочке. Отработав первый год, Любовь Григорьевна поняла, что большинству учеников (особенно в возрасте от одиннадцати до тринадцати лет, Боже, самый ужасный возраст) совсем неинтересна литература, и все же она ждала чего-то. Второй год работы окончательно спустил ее с небес на землю. Она надеялась, что ученики будут стараться, ну хоть немного, ради оценок. Но и этого не дождалась. Дети чуяли слабость и сердобольность, словно дикие звери – кровь сдыхающего животного. За три года Любочка поставила всего четыре двойки, три из которых исправила на следующий же день, выслушав слишком уж жалостливые, неправдоподобные, выдуманные на ходу рассказы о больных бабушках, дедушках или собаках.
Четвертый год Любочка встречала в глубокой меланхолии. Она истосковалась по любви, радости, веселью. Любовь никто не любил. Лет в семнадцать ее смешили эти слова. «Любовь никто не любил» или «Любовь не знала любви». Лет в двадцать перестала смеяться.
Из коридора доносились звериные вопли, дикий хохот, топот, хлопанье дверей, безжалостные удары по дереву. От мысли, что меньше, чем через десять минут, это стадо разрушит тишину, хотелось забиться в угол, придвинуть стол, укрыться за ним и закричать: «Я в домике!»
