Старик прочистил горло, спросил:
– Когда ты перестал писать?
– Не знаю, наверное, год… С тех пор, как мы с Ниной расстались.
Петр Николаевич выдержал паузу, наклонив свою красивую голову набок. Потом не выдержал:
– Не хочешь рассказать, что случилось? Возможно, станет легче.
– Думаете?
– Да, конечно, – протараторил любопытный старик. – Рассказывай!
Даниил с сомнением посмотрел на него. Хмыкнул. Перевел взгляд на рабочий стол. Вздохнул.
– Не знаю, с чего начать…
Даниил протянул руку через маленькую комнату к гостю, сидевшему в стареньком кресле у противоположной стены. Он неожиданности, что у писателя такие длинные руки, Петр Николаевич сначала одернулся, потом догадался – отдал рамку.
Даниил несколько минут держал в руках рамочку лицом в пол, удивляясь тому, какой непривычно теплой она казалась после чужих рук.
– Нина была художницей.
– О, – понимающе кивнул Петр Николаевич.
– Сюрреалисткой.
– О-о!
– Поклонницей моего творчества.
– О-о-о! Я мог бы сказать: «Не продолжай, мой мальчик, и так все ясно!». Но продолжай, мне любопытно.
Даниил усмехнулся. Встал, не оправляя пижаму, достал откуда-то из недр дорожной сумки портсигар. Закурил.
– Это были нездоровые отношения. И дело не в отсутствии пылающей страсти, романтических признаний в свете луны и карамельных мечтаний. Я не люблю это выражение, но нам… было наплевать друг на друга. Ей наплевать на мои чувства, потребности, творческий кризис. Мне, в свою очередь, – на ее ментальные самопытки.
– Само-что?
– Самопытки. Она изводила себя. Жаловалась на душевную пустоту. Понятия не имею, что это вообще значит, но, по словам Нины, это ужасно. Бывали периоды, когда она лежала, ничего не делая, смотря в потолок. Да, она всегда смотрела в потолок, в какую-то одну точку… Мы путешествовали, часто переезжали, потолки менялись, но я уверен, что в выборе точки была какая-то система. Три пальца к окну от сердцевины люстры? Да, примерно так. Она смотрела туда. Ничего не делая, ничего не говоря. Ничего. Ее будто покидала жизнь. Но не-е-т, мертвые не могут причинять столько дискомфорта живым! Она душила меня, давила на жалость, связывала меня, приковывала к себе. И это было невыносимее всего.
Он затянулся. Дым сгущался, образовывал тугой узел, пробку, перекрывающую дыхание. Даниил бросил бы курить уже давно, но мысли о Нине заставляли тянуться к портсигару, толкали в объятья вредной привычки, которая затягивала его, как курильщик затягивает дым.
– Эти «периоды», я так и не смог понять, с чего они вдруг у нее появились. Была ли это болезнь, был ли у нее какой-то существенный диагноз, или Нине просто нравилось издеваться надо мной, нравилось смотреть, как я унижаюсь, говоря заученные фразы, исполняя все ее желания, а перед этим выпрашивая, чуть ли не выпытывая их. Я терпел почти пять лет. А потом… Не знаю, все изменилось. Сколько помню, я мечтал ее бросить, но не мог. Боялся остаться один, наверное…