Он замолчал, погрузившись в раздумья. Он пытался вспомнить, когда в последний раз был счастлив с Ниной. Но не мог.
– Так что же было дальше? – деликатно кашлянул Петр Николаевич.
– Я же романтик, сострадающий романтик, Петр Николаевич. Таким, по красней мере, я был шесть лет назад. Когда я в первый раз увидел Нину на кушетке, лежащую, будто впав в летаргию, я подбежал к ней, пал на колени, обнял ее, проверил, дышит ли она, проверил пульс. Когда я в первый раз услышал о чувстве пустоты в ее душе, о бездонной яме, образовавшейся вдоль позвоночника, поглощающей все мысли, эмоции, жизненные силы, я был удивлен, напуган, я сделал все, что было в моих силах, сказал все слова утешения, которые смог подобрать. С годами я привык, выдумал график, превратил общение с любимой женщиной в обязанность. Эти ее печали, смотрение в одну точку на потолке, вздохи больше не трогали меня. Совсем. Они вызывали отвращение, раздражение и желание ударить ее чем-то тяжелым. Мне было стыдно. Я делал все, чтобы снова полюбить ее. Но не мог.
Возможно, я просил слишком много. Возможно, не зная других печалей, я просто не мог быть счастлив в любви. И это, если подумать, справедливо…
Я был готов терпеть ее… Я ведь понимал, Петр Николаевич, что прав, скорее всего, не я. Я понимал это. И поэтому терпел. Поэтому я утешал ее. Да, лишь по графику. Но утешал. Я ведь не бросил Нину, хотя хотел! Я содержал ее. Писал, что приводило ее в восторг. Если подумать, я не такой уж плохой человек…
Я ведь смирился. Смирился с отсутствием… гм, физической близости. Смирился с отсутствием развлечений – в «периоды» Нина отказывалась выходить из дома, а ходить без нее в кафе, театры и парки мне не позволяла совесть. Я смирился со всем этим. Но… Я – поэт в душе, хоть и прозаик в творчестве. Такие, как я, нуждаются в том, чтобы их слушали. Хотя бы иногда.
Настал момент, когда я не мог говорить с Ниной ни о чем, кроме ее страданий. Рассказать что-то веселое значило показать ей, как я развлекаюсь без нее в большом мире. Рассказать что-то интересное о работе значило указать на то, что она, бездельница, забросила свои картины. Рассказать плохие новости значило ввести ее в еще большую тоску, если такое вообще возможно.
Я не мог с ней ничем поделиться. Я оптимист, но тоже порой предаюсь грустным чувствам. Встаньте на мое место: меня мучают головные боли, я раздражаюсь, но не могу сказать ей об этом; у меня очередной творческий кризис, я не могу сказать ей об этом. Порой я плакал, сидя спиной к ней, долбя пальцами по клавишам незаправленной машинки… Только представьте себе эту картину… Так и вижу ее, нарисованную маслом, вставленную в золотую раму с маленькой табличкой: «Молодая пара».