Сарер уже почти развернулся, когда в голову его пришла странная мысль. За одно мгновение он успел откинуть её прочь, как совершенно дурацкую, и тут же схватиться за неё опять в отчаянном рывке.
– Господин жрец, – торопливо заговорил он, глядя в глаза брату Энриту, – с Вами, должно быть, разговаривают Небеса?
…
В главной зале на первом этаже было ещё шумнее. Полсотни человек – цифра, возможно, не очень большая, но для некрупного теремка вовсе разрушительная. Старик из ближайшей деревеньки сидел в тёмном уголке у лестницы с гуслями в руках и брынькал мелодию весёлую, но совершенно не подходящую для благородного инструмента. Служанки, все как на подбор большегрудые и стройные, порхали от одного края длинного стола к другому с винными чашами и серебрёными подносами в руках. Гости пили, ели, говорили и смеялись, и громче всех смеялся Неист Алвемандский, чью тучность не могли прикрыть длинные полы расшитого бирюзовыми и золотыми птицами и цветами платья. Бирюзовый, золотой и коричневый – цвета Края Соснового, украшали и винные ставы, и мягкие высокие спинки стульев, и стол, который, казалось, от обилия яств всех сортов был готов подогнуть колени изогнутых деревянных ножек.
– Моему брату очень плохо! – говорила Ольтена Алвемандская, схватив за широкий рукав жену какого-то мелкого дворянина. Та вымученно улыбалась, стараясь не пролить вино из кубка. – У него болит голова!
– Ах, мне так жаль, мне так жаль… – бормотала бедная женщина.
– Как у нашего двора старый пёс колол дрова! – завывал старичок из своего угла. Гусли заливались плачем под его неаккуратными пальцами, мелодия вздымалась выше и выше, как готовящаяся выскользнуть за берег речная волна, смех заглушал музыку, и оттого инструмент звучал всё надрывнее с каждой минутой.
Стейя Ринетта Алвемандская выглядела ещё раздражённее, чем обыкновенно. Какой-то купчишка с юга, которого она в глаза не видывала, лопоча собачью чушь, задел локтем сосуд со Схиффским белым и забрызгал её чудесное платье, в котором и без того было прохладно. Даже смотреть в её сторону было страшно.
– У меня крестьяне к тебе все перебежали, что ты такое делаешь с ними? – хохотал кто-то без тени вражды в голосе. – Кормишь что ли со своего стола?
Трещал костёр. Слышался детский плач – один из гостей притащил на пир новорождённого своего наследника.
Оказалось, заснуть в такой обстановке было как минимум невероятно трудно.
Пользуясь тем, что каждый из людей в этом помещении был занят исключительно собой – своими дурацкими песнями, своей одеждой, своими бестолковыми россказнями и впечатлением, которое производил на других высокородных балбесов, Сарер занял деревянную длинную скамью без спинки, покрытую толстым расписным ковром, стоящую в самом дальнем углу, неподалёку от старичка-музыканта. Свечи здесь горели тусклее, чем у стола, но было так же шумно, ещё и песенка про пса-дровосека, успевшая глубоко въесться в мозги мальчика, крайне негативно действовала на и без того отвратное настроение. В маленькое окошко справа от скамейки заглядывала зимняя ночь, и от равнодушных её глаз, без интереса наблюдавших за весельем в лесном теремке, веяло пронизывающим холодом. Стараясь настроиться на сон, Сарер какое-то время стоял у окна и смотрел в эти невидимые злые глаза, но тогда к нему подошёл молодой господин, художник из Святумана, знакомый матери, и пришлось с ним вести разговор долгие двадцать минут. Чтобы не казаться скучающим без собеседника, мальчик сел на скамью и сделал вид, что очень увлечён песенками старика. Почувствовав себя достаточно уставшим и готовым отойти ко сну хоть сейчас, он скромно прилёг на уголке скамейки, положив под голову сложенные ладонями друг к другу руки, и закрыл глаза.