Я помнил лишь о том, что на ее могила был установлен крест с фотографией. Теперь же на его месте стоял черный гранитный камень, но с той же фотографией.
В одно мгновение из легких вышибло дыхание. Грудную клетку сковало холодными цепями, ломающими кости.
Маша смотрела на меня с черного памятника своей могилы и улыбалась. Весело и легко. Ровно как в тот день, когда я делал эту фотографию.
Первое родительское собрание нашей дочери. Мы освободились пораньше с работы, чтобы подготовиться к нему. Вернее, себе мы внушили, что это подготовка к собранию, когда объедались спелой черемухи в городском парке. Маша съела больше, забрасывая в рот сразу по несколько ягод. Потом мы поняли, что наши губы и языки стали фиолетовыми.
Жвачка помогла отбелить зубы, а вот с губами было проще – у Маши. Красная помада великолепно замаскировала след детства на любимых губах. И именно этими губами она улыбалась мне, демонстрируя на камеру телефона фиолетовый язык. Этот кадр был единственным, где она просто улыбалась.
Могли ли мы предположить в тот день, что эта фотография станет той самой для памятника над годами жизни? Никогда. Вряд ли кто-то задумывается об этом.
– Привет, – произнес я одними губами.
Маша всё так же улыбалась мне с фотографии.
Онемевшие пальцы с трудом открыли кованную оградку. Ступая мелкими шажками, словно боясь нарушить ее покой, подошел ближе к памятнику и замер. Эта короткая черточка обозначающая продолжительность ее жизни, словно резала по горлу.
Дышать снова стало невыносимо трудно. Сжал кулаки и почувствовал в одном из них букет, который привез специально для нее.
– Твои любимые, – сказал зачем-то и аккуратно положил у памятника, сев рядом с ним на корточки.
И снова эта короткая черточка полоснула по горлу, оставляя на нем новый рубец, который никогда не заживет. Черточка, по сторонам от которой были две даты. Один и тот же день, один и тот же месяц. Разница только в годах – ровно тридцать три.
– Больше года прошло…
Не знаю, зачем, но казалось, что говорить нужно вслух. И пусть голос не принадлежал мне, а горло душило колючей проволокой невысказанных чувств, молчать не хотелось.
– Прости, что не приходил раньше. Я не верил… До сих пор не верю…
Очертания фотографии размылись. Судорожно вдохнул и потёр лицо руками, надавив кончиками пальцев на закрытые глаза.
– Сделай так, чтобы это был всего лишь плохой сон, Маша, – шептал, боясь открыть глаза. – Или одна из твоих шуток, когда ты будто уходила на работу, а сама пряталась в шкафу в прихожей, чтобы напугать меня… Не дай мне поверить в то, что я вижу, родная.