Софья сейчас же бросила ружьё. Не уронила, как можно было бы ожидать, вследствие внезапной слабости, а именно бросила с испугу, точно оно вдруг моментально сделалось горячим обожгло ей руки. Действие это было запоздалой реакцией на тон Эдмунда.
Тут и слабость накатила и как будто выдернула доски крыльца у неё из-под ног.
Не только пострадавшая, но и все остальные не могли бы рассказать о том, что приключилось со всеми ними в следующие полчаса-час, потому что это была форменная суматоха, то есть именно такое состояние, в котором непонятно, кто что делает и говорит и куда и зачем бежит.
Поневоле все перестали бегать и суетиться при появлении священника, который, так уж случилось, явился раньше доктора и немедленно потребовал оставить его с Софьей наедине. Она к тому времени лежала в постеле, причём не в своей, а в Марьиной, в Марьиных же, естественно, комнатах. Это как раз было легко объяснимо, эти комнаты были ближе по коридору. Правда, уже следующими были бы её, но несший её на руках Эдмунд, что понятно, комнатами не перебирал. Не потому, чтоб ему было тяжело, точнее, тяжело-то ему было, но не физически, а морально, а просто торопился прекратить предположительно тяжёлую для раненой ситуацию перемещения. Сам он, впрочем, этого не помнил.
Неожиданно оставшись, так сказать, без объекта приложения своих бестолковых усилий, все не то чтоб успокоились, но стали переживать не бегая, а оставаясь каждый на том месте, где застала его остановка суеты.
Кстати, куда делась Марья, Эдмунд не интересовался, да и вообще на она на в этом месте истории надолго, если не навсегда выпадает из нашего повествования. И кто были все те люди, что суетились вместе с ним, Эдмунд не осознавал. Но знал, что за доктором послали, конечно же, и что он, вроде, настаивал на том, чтобы послали за полицией. Как потом оказалось, этого так и не было сделано, так что пришлось ему потом нога за ногу идти туда самому. Но прежде пришёл скорым шагом доктор и для начала слегка поскандалил со священником, вполне, впрочем, вежливо и в рамках хорошего тона. По его мнению, он имел право и обязанность первым иметь доступ к такого рода пострадавшим. К счастью, священник провёл уже все необходимые процедуры, причём он милосердно не старался вывести Софью из обморока, и вообще торопился, так что он возражал только против самого принципа, отстаиваемого доктором. А тот тоже не стал продолжать спор, когда он потерял смысл за ненадобностью.
Софья пришла в себя от того, что ей сделалось стыдно. Именно так, сперва сделалось стыдно, а потом уж она сообразила, что это чувство обосновано: доктор иглой подцеплял обнаруженные в её теле дробинки и вынимал их потом пинцетом. Для чего расстегнул на ней и платье, и нижнюю рубашку неприличным, если б это не касалось именно доктора, образом. Впрочем, начал он с грудинной кости, и дальше пока одежду не раздвигал, так что это ещё не выходило, собственно говоря, из расширенных правил приличия, свойственных манере одеваться на каком-нибудь бале. Там и побольше décolleté бывает.