– Ах ты, тварь немецкая! Не желаешь, значит, мараться об нас? Русским духом брезговаешь? Да знаешь ли, кто я таков? Я, – мужик со всего маху стукнул себя в кумачовую грудь, – сам атаман Ураков! Слыхал небось, немчура? На Волге меня всякий знает! Ни один рулевой не смеет ослушаться, коли выйду да крикну в голос: «Приворачивай!»
Он выхватил из-за пояса пистолет и направил на поэта чёрное дуло:
– Что, наложил в штаны, пёсий сын?
Гладкий ствол упёрся памятнику в грудь. В животе у Петули похолодело. Он решил вызвать огонь на себя:
– Эй!
Атаман обернулся.
– Не стреляйте, – вежливо попросил Бонифаций.
– Тебя, щенок, не спросил, – раздражённо бросил Ураков. – Тут моя власть. С тобой я после поговорю.
– Это не немец, – торопливо объяснил мальчик. – Это памятник. Статуя, значит… из железа…
Атаман опустил пистолет и недоверчиво осмотрел поэта.
– Ишь, – почесал он дулом шрам, – железный, значит… А чего тогда ходит?
– Мне почём знать? – пожал плечами Бонифаций. – Ну такой памятник, живой. Он еще стихи сочиняет.
– Ух ты! – удивился щуплый мужичонка. – Духовные?
– Про хазар, – кивнул Петуля. – Как ныне сбирается вещий Олег…
И он с небольшими запинками прочел первую строфу стихотворения про своего киевского партнёра.
– Как красиво! – ахнул Стешка. – Жа душу хватает!
– Аж в слезу прошибает, – с чувством подтвердил щуплый.
Атаман, видимо, смягчился. Он сунул пистолет за пояс и подобревшим голосом сказал:
– А про нас, лихих людей, песни знаешь?
Пушкин не ответил.
– Дядечка, – Стешка умоляюще посмотрел на памятник. – Рашкажи что-нибудь!
Поэт взлохматил его смоляные кудри:
– Не шуми, мати, зелёная дубравушка!
Не мешай мне, доброму молодцу, думу думати!
Что заутра мне, доброму молодцу, в допрос идти
Перед грозного судью – самого царя!
Над Волгой рассвело. Стала видна противоположная сторона, далёкая, пологая, поросшая редкими деревьями. Река сверкала под лучами солнца. Играли блики на водяной стремнине. Билась о берег волна.
– Ещё первой мой товарищ – тёмная ночь,
А второй мой товарищ – буланый нож,
А как третий-от товарищ – то мой добрый конь,
А четвёртый мой товарищ – то тугой лук.
Раскатывался над водою, над камнями, над лесом бронзовый голос поэта. Разбойники слушали, затаив дыхание.
– Исполать тебе, детинушка, крестьянский сын,
Что умел ты воровать, умей ответ держать.
Я за то тебя, детинушка, пожалую,
Среди поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной…
Поэт замолк. И все молчали. Потом тишину прорезал свист.
– Судно! – крикнул дозорный. – Купецкое!
– Готовьсь! – очнулся атаман. – Поживимся добычею!