Гжегоша выручило то, что он по праву считался среди сослуживцев мастером жарить на вертелах цельные туши поросят и баранов, и только из-за этого избежал общей участи свалиться от неумеренного количества выпитого вина, рома, водки, коньяка и снова водки. И ухитрился заметить идущую через площадь группу людей довольно странного состава.
Трое мамлюков Императорской гвардии, штатский в проволочных очках, еврей в характерной шапке и с пейсами, гусарский лейтенант и… девушка характерной восточной наружности. Он сразу узнал её в рабочем конноегерьском мундире, а узнав — разом стряхнул с себя остатки хмеля.
Он уступил место у вертела едва держащемуся на ногах улану и со словами: «смотри, поворачивай, чтоб со всех сторон прожарилось…» заторопился к импровизированной коновязи, где они оставили своих лошадей.
Делия и её спутники скорым шагом удалялись в сторону Варварки. Он Гжегош торопливо пристегнул её к висящему рядом седлу шапку-рогатувку, засунул в чемодан панталер, а саблю в ножнах зажал под мышкой. Накинул плащ, а за пояс засунул пару пистолетов и, едва сдерживаясь, чтобы не перейти на бег, поспешил следом за подозрительной компанией, опасаясь только окрика в спину: «Эй, Гжегош, пся крев, куда ты? Мясо же подгорает!»
Ему повезло — не заметили и не окликнули. Следуя в половине квартала за алжиркой и её эскортом, он миновал старинные постройки усадьбы бояр Романовых, практически не тронутые пожаром, свернул вниз, к Зарядью и углубился вслед за ними в хаос пепелища, оставшееся на месте выгоревшего дотла Глебовского подворья. Зачем он их преследует, чего хочет этим добиться — поляк не смог бы ответить, но интуиция его прямо-таки вопила: «только не упусти!»
Доверять своей интуиции Гжегош привык. А потому — спрятался за полуобвалившуюся кирпичную стену, дождался, когда преследуемые один за другим спустятся в подвал, вход в который скрывала груда обугленных досок. Медленно досчитал до десяти, вытащил из-за пояса пистоль, взвёл курок и, стараясь ступать как можно осторожнее, двинулся следом.
Смрад был чудовищный — густопсовый, как образно выразился старина Прокопыч. А может, густогиеновый или даже густольвиный — цари зверей, тоже, насколько мне известно, воняют преизрядно. Здешний запах уж точно не уступал им в плане воздействия на обоняние — он валил с ног, перехватывал дыхание, разъедал слизистые, заставлял содержимое желудка подкатываться к горлу кислым комом. Испарения немытых человеческих тел и прочих продуктов жизнедеятельности; вонь прогорклого масла, протухшей рыбы, чего-то горелого, прокисшего, сгнившего смешиваясь, создавали непередаваемое амбре застарелой выгребной ямы, расположенной по соседству с вокзальным «туалетом типа сортир». Несчастные родичи Соломона Янкеля торчали тут уже третью неделю, лишённые притока свежего воздуха, обходясь парой плошек воды на человека в день, вынужденные справлять естественные нужды в неглубокую яму в кирпичном полу, прикрытую кое-как досками. Даже я, находясь на расстоянии в два десятка шагов от этого скорбного прибежища, едва сдержал тошноту, а доносящиеся из-за полуприкрытой двери звуки неопровержимо свидетельствовали о том, что ни Делия, ни француз-математик с этой задачей не справились. Насчёт мамлюков я не был уверен — лужёные желудки сынов североафриканской пустыни способные перенести многое.