Спальня. Нежилая, холодная, в строгих черно-белых тонах, гостевая комната.
То же самое что и гостиница. От этой мысли передергивает.
Давид довольно грубо опускает меня на постель.
И тут же, схватив за лодыжки, стягивает с меня джинсы, выворачивая при этом наизнанку, не заботясь об аккуратности, отшвыривает в сторону.
– Мне бы хотелось от тебя ответной услуги, Эрика, – усмехается жестко. – Но вижу, что ты не в том настроении. Что ж, готов на этот раз поработать твоей горничной.
– Ты понимаешь, что это насилие? – произношу охрипшим голосом.
– Ага, вот только твое тело с этим не согласно, девочка.
Я не сдамся, не сдамся, не позволю похоти взять верх… Я всегда мечтала о настоящей любви, чтобы все было романтично, красиво…
Это точно не тот случай. Чувствую себя так, словно попалась под руку и меня отымели просто потому что лень было искать кого-то еще…
Мне этого не вынести, я же потом себя поедом сожру…
– Отпусти меня немедленно, слышишь? – шиплю как можно яростнее.
– Я только рад твоим коготкам, дикарка, – посмеиваясь, Давид начинает расстегивать рубашку, и я замираю, разглядывая его грудь. От левого соска до самого живота – кривой шрам, пугающий своими очертаниями. С другого боку еще один, но чуть поменьше.
На эти шрамы больно смотреть, на глаза слезы наворачиваются. Я не хочу жалеть монстра, приказываю себе немедленно перестать думать о боли, которую, возможно, пережил этот мужчина. В тюрьме? Конечно же там. Я видела Давида до тюрьмы, обнаженным, то есть в плавках, возле бассейна. Его тело было совершенным, прекрасным… шрамов не было.
Он приобрел их в тюрьме. Чудо, что выжил после такого… Меня передергивает от озноба…
Он, возможно, невиновен, а это значит, что моя семья обрекла его на страдания незаслуженно…
Конечно же, за такое он будет мстить…
Вздрагиваю от озноба, вдруг разлившегося по позвоночнику. Отвожу глаза, но мое замешательство, конечно же, не может остаться незамеченным.
– Я тебе не нравлюсь, Эрика? Или так сильно пугаю? – голос Давида звучит насмешливо, но почему-то я почти уверена, что ощущаю в нем и нотки боли.
– Я похож на Франкенштейна? Меня так называли сокамерники, обидное, знаешь ли, прозвище.
Смеется. Как можно над таким иронизировать? Непостижимо…
– Что случилось с тобой в тюрьме?
– Много чего, – кривая усмешка полосует точно лезвие, как-бы говоря – у тебя нет права спрашивать. Ты ведь тоже считала меня виновным, требовала расплаты, возмездия.
– Мне жаль…
– Тогда покажи, насколько тебе жаль, малышка…
Давид наклоняется и снова дергает меня за ноги, подтягивая к краю кровати.