— Вот скажи мне Шахим. Вроде учился ты в Европе, а не в ауле между пастбищем и сношением с ослами. Знаешь же, что меняй, не меняй баб, а пол ребёнка зависит только от самца. Так что толку от твоего наполнения гарема? Просто кобель ты, дружище.
— Ладно, — смеётся араб. — О кобелиной натуре потом поговорим. Сейчас надо проблемы решать.
И мы решаем. Мотаемся сутки от одного связующего звена к другому, пытаемся выяснить, кому Камран дорогу перешёл и кому понадобилось наше оружие. То, что плевок был в его сторону — сомнений нет, а за что — вопрос остался. Слишком жестоко обошлись с его семьёй. Изнасиловали и распороли от живота до груди женщин, а также срезали гениталии у мужчин, скормив своим же хозяйством. Больше похоже на месть за надругательство над девицей, а оружие пошло приятным бонусом.
Мстителя оказалось найти не сложно. Им оказался казначей, с чьей пятнадцатилетней дочерью развлёкся Камран. Просил отдать её в наложницы, на что получил отказ, так как у отца была договорённость с другим кланом, и девочка предназначалась первой женой старшему сыну. Красивая девчонка была. Не смог урод удержаться, а чтобы замести следы, отдал бойцам на десерт. Из-под этих мразей голубка выбралась, порванная, сломанная, а затем повесилась на заднем дворе своего дома.
Сам, убитый горем отец, справиться с Камраном не мог, поэтому обратился к свободным повстанцам, борющимся с чистотой исламского мира и являющимися одной из группировок Аль-Каиды в исламском Магрибе. В уплату пошло наше оружие и всё, что нашлось в доме Камрана. Мои и Шахима бойцы оказались расходным материалом, попавшем под руку.
Деньги, груз, жизни парней уже не вернёшь, а наказывать несчастного смысла не было. Его и так жизнь наказала. Единственная дочь… Поставил себя на его место и содрогнулся. Камран ещё легко отделался. Я бы заставил его жрать собственные кишки, насадив дуплом на кол и клеймя раскалённым железом.
Два дня беготни на злости и адреналине. С трудом нахожу время пообщаться пару минут с женой, или отправить ей сообщение. Перерыва нет даже пожрать нормально, перехватываю на ходу холодную баранину и приторные сладости, от которых поднимается тошнота. Только к вечеру второго дня смог остановиться и вытянуть ноги в доме Шахима.
— Пожру и на самолёт, — мечусь голодным взглядом между кюфтой, таджином и бахшем. — Душа не на месте. Первый раз оставил надолго семью.
— Брось, брат. Поешь спокойно и отдохни. Два дня на ногах. Несколько часов ничего не изменит, — впивается зубами в цыплёнка Шахим.
— Нет, друг. Вероника скучает и волнуется. Полечу сейчас, — стою на своём.