– От Романова, – выгнулся я. Садистка!
– А кто сжёг дом и нас спрятал? – положила она мою руку на свою, чтобы я ей показал, как. Блядь, как много выделялось смазки, я и сам такого не ожидал. И подчиняясь моей руке она скользила от ствола к краю головки, потом вниз до упора и снова вверх. Когда поняла, я убрал руку.
– Я и сам хотел бы знать. Но я не знаю, – скорее закряхтел, чем застонал я, предчувствуя адский спазм. – Каждый выполнял только свою часть работы. О том, что у Андрея есть дочь, я узнал буквально перед его смертью. А за ответами мог прийти только после смерти Романова. Такое обещание с меня клятвенно взял твой отец. Нашёл бы тебя я, нашёл бы и он.
– Но Романов нашёл меня сам?
– Да-А! – корчился я, ощущая, как пульсирует кровь, как напряглись яйца.
– Ты получил свои ответы? – работала она рукой неумело, но рьяно.
– Ещё не все, – уже уплывал, отключался я под её напором. – Придётся собирать правду, как головоломку. По частям.
– И последний вопрос, – сжала она ладонь. – Кто стрелял в отца?
– Я-а-а-а! – дёрнулся я, и по животу потёк горячий сгусток.
Чёрт тебя побери, Яна!
Толчками извергал я семя, и тонул в накатывающем волнами оргазме.
Чёрт побери тебя!
– Арман, пожалуйста, не трогай меня, – отстранилась я.
После ужина в доме Эбнеров, я разбирала вещи в выделенной нам комнате.
Арман хотел остановиться в Зальцбурге в гостинице, но Эбнер настоял и увёз нас к себе.
– Что бы я ни добавил к сказанному, правды это не изменит, – устало сел он на кровать. – Однажды ты бы узнала всё равно.
– Арман, я слышала всё, что ты сказал: это было решение отца. И что тебе оно далось непросто. И что иначе было нельзя. Честно, не представляю, как вообще можно с этим жить. Но дай мне время. Прийти в себя. Как-то осознать. Пока мне даже думать об этом тяжело.
– Хорошо, – он встал. – Приходи к нам на веранду. Будем пить чай.
– О, нет! Пить я ничего не буду. Я после ужина более чем сыта.
– Тогда просто посидишь с нами.
Я кивнула, но мне катастрофически требовалось остаться одной и поплакать.
И я сползла на пол и уткнулась в колени, едва он ушёл.
В этой шумной большой дружной семье мне, как никогда, было плохо.
Именно потому, что здесь так хорошо друг к другу относились. Так искренне радовались гостям. Так приветливо распахивали близким людям двери своих домов и души. И не объяснить почему меня душили слёзы. Это даже не зависть. Не обида. Не чувство собственной ущербности из-за того, что меня чего-то лишили с детства. У каждого своя судьба. Не гоже на неё роптать. Но на фоне чужого счастья, благополучия, достатка так остро отзывалось, что этого не хватало. Родителей, семьи, поддержки. И обделённость звенела в душе как пустое ведро.