Не верилось в реальность всего. Лета, голода, изморено – призрачных лиц на засаленных улицах, выбитых дверей и крошащихся стен. Не верилось, что в грязных столовых, где крысы едва не бегали по тарелкам, она ела кашу, больше похожую на помои. Не верилось в собственное беспредельное одиночество, которое раньше вымаливалось с таким остервенением. Вера в оцепенении бродила где-то целыми днями или сидела взаперти. Походы на жалкую службу, на которую ее устроил Ярослав, где она переписывала какие-то бумажки, отдавали разнообразием и путем к выживанию, но не слишком веселым. Чувств не наблюдалось. Постоянно кружилась голова. Хуже всего был не голод, а ощущение пустоты и никчемности. Ощущение, пришедшее к ней впервые. Если бы только знать, что будет выход… но будущего даже не хотелось. Вера больше не читала книг, ничего не хотела и лишь боялась, что эта мгла над ее сознанием не рассосется. Она не верила теперь, что жизнь – волны, и за забвением, если хватит сил переждать, возникнет свое возрождение.
Эпоха казалась Вере неточной, ирреальной. Она видела не то, что было, а то, что хотелось. В газетах она читала разрозненные мнения друг о друге одинаково нелепых враждующих лагерей и не желала сложить в голове целостной картины происходящего. Ей твердили, что она обязана стать на чью-то сторону, понимать масштаб происшествия… Но Вера ощущала лишь голод и страх столкнуться с озверевшей толпой искаженных демонами лиц.
Дрожа, как насекомое, пытающееся взлететь, зажегся фонарь. С октябрьского переворота минул целый год, как один размытый месяц. И ведь привычна уже стала эта немыслимая прежде жизнь засаленного сахара на прилавках и хлеба по талонам.
А Петроград восставал будто бы прежним, смывающимся серо-водяным, так быстро уступающий неживой свет короткого дня сумеркам. Бледно-сдержанное великолепие выточенных каменных домов и соборов, вклинивающихся в пространство города несколькими яркими пятнами. Искусственная жизнь города, перекрывающаяся невыполнимой задачей поймать ускользающее солнце, о котором сейчас почти забыла душимая испариной тумана бывшая столица.
Вера с щиплющей грустью смотрела на все это скандинавское великолепие из окон своей холодной и удушающей комнаты. Деревья под окном, политые шквальным балтийским ветром, клонились к раздробленным стеклам близлежащих домов. За стеклами этими в холоде сидели изможденные женщины, убаюкивающие рахитичных детей. По ровной дороге неотличимой от мостовой Невы во мгле уходили на идеологическую зачистку их мужья.
Сколько за последние месяцы Вера убегала и видела пожаров, опасливо оглядываясь. Как-то споткнулась, повалилась на спину и в судороге смотрела на то, как чернильное небо грызет светлый дым пара…