И сейчас солнце светило, но я не мог писать. Вступление не вырисовывалось, начертить пару слов о Фреде Нианге мне было очень стыдно, и тем более было стыдно выборочно писать то, о чём мы разговаривали вчера.
С каждой минутой новый скомканный лист бумаги падал в корзину, как при двухочковом попадании в кольцо на баскетбольной площадке, и даже экран ноутбука погас, будто он не желал больше ждать, когда я, наконец, воспользуюсь им. Тяжёлое время для художника, когда он переживает творческий упадок; но тяжелее для него пропажа творческих способностей, когда мысли никак не хотят стройным ходом вылезать из головы на свет.
Но в один момент я встряхнулся, объективно оценил ситуацию: необходимо было набросить вступление, – хорошо, не проблема, – затем диалог, основная часть которого вовсе не была записана на диктофон, – ничего, ненужное отбросить, оставить важное для читателя; стараясь не выдумывать, писать по памяти (я почти ничего не помнил конкретного); наконец, завершить выражением надежды на потрясающий альбом, указать на возможность воистину великого возвращения, – и, собрав все свои силы, за час написал статью, напечатал её, приготовил всё и с чистой совестью (исключительно в отношении к выполненному делу, конечно) пошёл в спальню и рухнулся на большую мягкую кровать.
В полусне я спрашивал себя, верно ли то, что мы говорили с Фредом о жизни? Но что может быть бессмысленнее её? Бессмысленнее двух людей, один из которых есть молодой глупый писатель, другой – потерявшийся в своём одиноком плавании? Тогда я не мог предполагать, что узнаю ответ так скоро.
Я исказил статью, лишив её истинных слов и впечатлений, добавив больше отвлеченного текста, красиво извещающего в связанных абзацах читателя о том, каким образом вернулся Нианг.
Я часто забываю упомянуть о своём самолюбии: посчитав произошедшее ночью и утром своим личным переживанием, я не стал писать об этом в статье.
Умные любят себя; как умный человек, я готовился к нелёгкой жизни. Тёмный лес размышлений, поиска причин, смысла непременно стоял на моём пути. Такая неизбежность встречи с тьмой наводила на меня желание взять и пустить пулю в висок, но я смотрел и на положительные стороны жизни и избегал этого. Позже, уже не неизбежность встречи, а сама встреча и пребывание во тьме ещё с большей упорностью толкала в мою голову желание покончить со всем. Но опять же, там ничего не будет, отчего же не почувствовать сладость жизни, коль она приятна, и горечь её, коль она терпима? И когда я думал о себе и сравнивал черты и особенности свои со своими мыслями и поступками, я вообще не осознавал, кто я такой. Желания руководили мной, а мысли, как зыбучие пески, тянули в свой омут, который, вероятно, опустил бы меня к сумасшествию, не будь я чуть проще, глядя на мир. Улыбка помогала мне; я знаю: когда я улыбался (иногда многие не понимали отчего), мои глаза, губы, щёки вместе создавали премилое выражение лица; так было, когда я тонко ощущал смешное, забавное, но смеялся я редко, к сожалению. Чаще улыбка возникала на злом лице моём, когда я выражал презрение и к себе, и к другим людям.