По окну, у которого мы с Вейн стояли, тоненькой паутинкой разрастались трещины, создающие неприятный звук, буквально сводящий с ума.
Схватив ее за руку, я бросился в коридор, но осколки, вылетевшие из оконной рамы, успели наброситься на меня. Едва устояв на ногах от мощного удара, я вывел Вейн в коридор, поспешил закрыть дверь комнаты.
Я слышал, как внутри запертого пространства вдребезги разлетелось еще одно окно, а за ним и еще одно. Лишь тогда, когда звон стекла последнего окна оглушил собой весь этаж, поместье снова наполнилось тишиной.
– Ты в порядке? – наконец спросил я Вейн, на лице которой не было ни единой черты спокойствия.
Губы ее задрожали, как и руки, прикоснувшиеся к моей истерзанной острыми осколками спине.
– Как ты так можешь? – задыхаясь в слезах, она едва могла говорить, смотря, как по ее тонким пальцам стекает моя черная кровь, глухо падая на каменный пол. – Я… я ненавижу тебя, Энгис. – Ее яростный крик разлетелся по всему поместью, болезненно осев в моей голове. Бросив на меня свой опустошенный взгляд, она, сорвавшись с места, кинулась вниз, заливаясь слезами жгучей досады.
Едва придя в себя от ее колючих слов, я хотел было схватить ее за руку, не позволив уйти, как тогда, но, отстранив от меня свою руку, она прожгла меня несчастным взглядом.
– Почему ты такой? – истошно бросила она. – Из нас двоих по-настоящему любить можешь лишь ты один.
Я слышал, как стук ее каблучков становился все тише, совсем скоро оставив меня одного среди холодных давящих стен, которые впервые за столько лет замолчали, перестав перешептываться между собой.
Дождавшись, когда холодные капли дождя перестали падать на бренную землю, Рене поспешила выйти в сад, чтобы привести его в порядок.
Отдавая этим черным бархатным цветам всю себя без остатка, она чувствовала истинное наслаждение, понимая, что хоть кому-то нужна. Пусть эти молчаливые изящные бутоны были слишком жестоки с ней, всячески отвергая ее лавку, она все равно была счастлива, истязая свои нежные руки об их ядовитые шипы.
Было бы куда проще оставить все так, как есть, и больше никогда не касаться прошлого, но Рене не могла, она давно дала себе клятву, что сможет сделать одну несчастную душу по-настоящему счастливой.
Ухаживая за каждым из бутонов, она напевала тихую мелодию без слов, любуясь красотой жестоких цветов. Ее уже давно перестала пугать боль, получаемая от их острых шипов, раны от которых уже давно не заживали. Она любила, она без ума любила эти цветы, и уже не могла их забыть, не могла не прикоснуться к ним, когда ей было особенно тяжело. Не зная, как себя утешить, как усмирить эту боль в груди, она искала любовь у цветов, надеясь, что когда-нибудь они смогут ответить ей той же взаимностью, но цветы бездушно молчали.