Для Алекса тут не было ничего неясного. Оставалось только поблагодарить помещицу за столь обоснованный выбор провожатой. Она, как выяснялось, умела резко прекратить общение и уйти, освобождая собеседника от своего присутствия, в чём была видна характерная особенность ведения дел в бедневших имениях, когда с целью вовлечения в крестьянские работы как можно большего числа рук крепостных их хозяевам приходилось, как правило, самим брать на себя обязанности управляющих, приказчиков, а нередко – даже и старост. Расставшись с барыней, поэт сразу же отослал назад и слугу, приняв от того принесённый увесистый предмет, нужный, чтобы взять его с собой. Им он любил упражняться в неторопливой ходьбе наедине, временами бросая его вперёд себя на манер городошной биты, при этом подсекая выводки стеблей конского щавеля, лопухов или отвердевшие комья земли; годился предмет и на какой-либо непредвиденный случай, как средство защиты или устрашения; изменять привычке не было оснований и в данных обстоятельствах, ввиду незнания местности, а также потому, что часть пути ему, возможно, захотелось бы проделать непременно одному, без провожатой.
Вскорости к выходу всё у него было готово; появилась и Маруся.
Она была лет семнадцати, с некоторой робкой и мягкой красотой и с чуть заметной крестьянской огрубелостью и подавленностью в движениях; впрочем, эта особенность хорошо прикрывалась в ней цветущей свежестью и какою-то искрящейся чувственностью; изогнутые брови придавали особую лучистость её глазам; слегка подёргивались ноздри и яркие припухлые губы. Алекс нашёл её вполне опрятной, так что неожиданно для себя несколько даже посожалел насчёт своей наружности, которую считал не вполне удавшейся.
Он знал, что его рыжеватые курчавистые волосы выглядели не соответствующими цвету шершавой смугловатой кожи лба и щёк, испещрённой мелкими, как от озноба, не то порами, не то пупырышками, в целом придававшими его продолговатому лицу отчётливый негроидный рисунок, из-за чего оно уже и не могло вмещать присущие любому русскому, идущие как бы изнутри черты привлекательности, не говоря уже об эталоне броской мужской красоты вообще; при том, что он ещё носил бакенбарды, а на его лице постоянно удерживалось выражение какой-то непреходящей неровной обеспокоенности, а ещё и самим хорошо осознаваемая вынужденная и тем сильно огорчавшая его отстранённость, равная нескончаемому уходу в себя, это очень заметно тяжелило и старило всю его в изрядной мере лишённую фамильной истончённости и выхоленности внешность; на много моложе могли казаться, пожалуй, только глаза, точнее говоря, зрачки глаз, выражавшие лёгкое ожидание и таящие улыбку, замешанную на искреннем задорном профессиональном любопытстве, но – и то – не всегда, а лишь будучи тронутыми гармонией мыслей и чувственности, прикосновением к интеллектуальному – такого рода состоянием, которое многое значило чаще само по себе, вне общения с кем-либо.