Уже при начале чтения сам автор являлся перед ним презанятной личностью. Её всю было видно в том, как она в некий роковой для неё момент оказалась низложена судьбою, замята и словно шнурком при экзекуции стянута суровым, беспощадным веком.
Это произошло, когда она только успела слегка притронуться к возвышенному, неплебейскому, тому, чего персонаж не имел при появлении на свет, а он, барин, оказавшийся в эти часы в дороге и читавший незнакомые, словно бы выплывавшие из тумана строки, вырос и жил в нём, хотя и в бореньях, с серьёзными трудностями.
Повествователю, если только за ним не упрятывалось вымышленное лицо, перепадали буквально крохи, причём почти случайно и на короткое время; вскоре же и о них можно было не говорить вовсе; а из образовавшейся пропасти он уже и не мог и даже не хотел стремиться выбраться и выпрямиться. Внизу памятью затёрло и остатки того, что давалось.
Человек будто никогда и не бывал на гребне.
Надежды, иллюзии, упорство, жестокая реальность обобщённой подлости и жестоко прерванной любви – они и в намёках существуют у него почти неразличимо. И потому он пишет, не возвышаясь хотя бы нечаянно, не задевая дрязг, не закручивая фабулы, не выделяя и не отличая действующих лиц, в том числе и себя.
Пишет больше, разумеется, о себе и, кажется, только для себя, и будто не было и нет ему никакого дела до озарений ума, до глупостей, творимых людьми, до нескончаемой суеты вокруг.
Оттого незаметно и сразу безликое засчитывается как никчёмное и само собою же предаётся отторжению и устранению, оказываясь выброшенным из жизни вон. Нет уже и самой жизни, остаётся лишь её тусклый, ненужный слепок…
«Я, Теофил Антонов, имел случай родиться бедным и лишь позже был признан сыном состоятельного дворянина, но не дано мне было пройти по жизни счастливо и ощутить её лучшие плоды.
Так ли я поступал как надо, когда обстоятельства понуждали меня к действиям, какими я мог бы себя поддерживать, – моим читателям, наверное, нетрудно составить мнение на этот счёт; что же до оценки своего положения мною самим в момент настоящий, то меня оно уже не интересует. Отдаюсь воле провидения, что, впрочем, не в первый раз, даже уточню – так было со мною почти всегда.
По принятым вокруг меня фальшивым канонам чести я жить не научился, как ни пробовал, по-другому же – нельзя; и вот теперь я отринут, хотя мог бы себя выражать личностью, чего-то стоящею, не скудной. Много сейчас таких, и оттого много и пустоты вокруг. Она меня стягивает, сдавливает – как обруч…»
Так безрадостно и тяжело уходило, тянулось это горестное, выбираемое из самых глубин естественного, персонализированное, какое-то жадное откровение – всё дальше от своего начала.