Повествование, изложенное в книге, подействовало на Алекса примерно так же, как нож, вставленный беспечным живодёром между створками только что вынутого из воды моллюска.
Его уже не покидало ощущение, будто основное в нём, выраженное в творчестве и быстро, на много быстрее, чем у других, отстоявшееся до полной кристальной чистоты и прозрачности поэтическое богатство, а, значит, и все его чувства, то есть целиком душа разрываются неведомой злой и жестокой волей. И не просто надвое, как это могло быть от приёма живодёра; трудно было даже определить, в какой степени шло тут разделение, куда всё устремлялось и что возникало уже как бы совершенно в другом месте, в конце.
Слезам уже трудно было удерживаться под веками; они потекли по щекам.
Но Алекс не зарыдал. То бывало с ним во время приступов меланхолии и необъятной чувственной совместимости с окружающим.
Рыдания всегда его очищали. Он становился опять тем же, обычным и даже более собранным, так что в последующем это оборачивалось для него, пожалуй, вовсе без каких-то существенных потерь внутри себя. Теперь же нахлынувшие отчётливые и отрезвляющие мысли меняли очень многое.
Он плакал тихо, обидно, растерянно, отрешённо, не вытирая лица, всё ещё не прерывая чтения и не замечая, как под его ладонями слегка усыревают и, уже умягчённые, теряют свой нейтральный холодок унылые книжные страницы.
Казалось, этот беззвучный и почти внутренний плач был продолжением какой-то давно зародившейся тягостной печали, не остановленной во времени и теперь показывающей себя болезненным страданием навсегда. Хотелось только, чтобы о нём никто больше не знал и даже не догадывался. Впрочем, охваченный сильным возбуждением, он забывался.
Возница, видимо, услыхал, как пассажир хотя и невнятно, но достаточно громко выговорил, точнее даже не выговорил, а выдохнул, будто придавленный невероятной тяжестью:
– Ах, боже мой!..
На облучке произошло некое значимое шевеление туловища, сопровождаемое скрипением места под ним, вслед за чем раздался звучный собранный шлепок вожжами, протянутый вдоль хребта одной из лошадей по бугру её лоснившегося крупа.
Зачмокав губами и что-то пробормотав, кучер понуждал впряжённых животных ускорить движение.
Время истекало в том неспешном и незамечаемом утробном течении, когда всё вокруг кажется почти остановленным и покоящимся. Такой застывшей и ничем не утесняемой могла представляться даже движущаяся упряжка. Ровная дорога будто не сообщала ей ни тряски, ни сколько-нибудь ясно выраженного шума; тихо, мерно и как-то слепо, словно спросонья, встряхивался поддужный колокольчик; если его звучание и не было пригашенным на самом деле, то внутри кибитки оно воспринималось именно таким, что, естественно, отражалось на окраске и силе других звуков да и всего вокруг.