Его подняли со стула и отвели в отдельную маленькую комнату, отвязали его правую руку, левую закрепив к поручню тяжелой кровати так, чтобы он смог писать, но не смог сделать ничего больше.
«Думал, вернусь с войны, продолжу писать, а вон…»
Какое-то время Писатель сидел погруженный в пустоту, в свои вяло ворочающиеся мысли, в густоту влажного воздуха, наполнявшего комнату. Он вспомнил все, о чем писал с такой любовью, с такой тоской и таким интересом. Обо всем, что было ему дорого и ценно в жизни, прошедшей и будущей, вспомнил с какой легкостью к нему приходили истории, поучительные и забавные, и с каким наслаждением люди читали их снова и снова. Писатель взял в руки карандаш и понял, что сделал это впервые с того самого момента, когда он вместе со всей деревней ушел на фронт. Он придвинул к себе бумагу. Все это было давно забыто. В прошлой жизни. В позапрошлой. Теперь ничего не было. Время шло. Во всей комнате, во всем мире образовалась пустота. Было только одно – мягкий скрежет карандаша по шершавой поверхности желтоватых листов.
***
Темно-зеленый офицер пробегал глазами страницу за страницей, и лицо его становилось все мрачнее и мрачнее. Этот русский туп или у него совсем помешался рассудок? Пролистав все до конца он наконец в бешенстве выбросил исписанную бумагу и бросился вон из комнаты. По полу разлетелись черно-белые листы. Их никто не поднял, и никто в них больше не посмотрел. Только один раз молоденький, очень слабый на вид паренек по имени Ханц, которому было приказано навести порядок в комнате командира, собирая по полу помятые бумажки, на несколько мгновений застыл над этими непонятными чужими строками. Они были написаны русскими словами, начертанными русскими буквами, взятыми из русской кириллицы. На них то тут, то там появлялись истории о болотных водяных и лесных духах, героических битвах старой Руси, о гражданской войне. Рассказы о будущем советской техники, о приключениях, подвигах и неудачах юных пионеров. Об их любви, об их горе и об их ненависти. Ханц, конечно, ничего этого не понял. Он выбросил листы в печь, которую старая, почти ослепшая от слез хозяйка топила, чтобы приготовить обед своим новым темно-зеленым постояльцам.
***
– Ребята наши… Там памятник стоял. Помнишь?
Пятых тяжело задумался, протянул руку к затылку, как будто хотел почесать свои извилины, чтоб хоть как-то растормошить их и наконец не найдя ничего лучшего, протянул:
– Памятник?
– Тут недалеко от нашей деревни один солдат был расстрелян, один, отдельно от всех. Он писателем был. По-моему его так и звали. Писатель. Не знаю уж, почему его так уважали. Но ему поставили памятник потом, после войны. Помнишь?