– О Тарасе?
– Да, это имя я слышал отчетливо.
– Что именно Ефремов сказал?
– Ну… мол, спрашивал, ты моему Тарасу в спину стрелял?
– То есть Ефремов именно спрашивал?
Акстафой странно промолчал.
– …уверен не был? – докончил Варфоломей.
– Может, и не был, но о Тарасе он точно говорил.
Данила и Ламасов коротко переглянулись.
– Вы не ошибаетесь, Алексей?
– Вот… вы так сомневаетесь, ей-богу, и меня сомневаться заставляете! Но я точно слышал, что Ефремов так и говорил, и кричал он громко, кричал, мол, профурсетка фашистская..!
– Профурсетка фашистская? – с ухмылкой спросил Данила.
– Да, так и сказал, богом клянусь, своими словами… ушами, то есть, слышал, мол – за Тараса ответишь мне, и пошло поехало, у меня сердце в груди скакало бешено, но я четко слышал, у нас ведь, говорю, стены – что нет стен, хотя я за эти месяцы ни одного кривого слова от Ефремова не слышал, а тут – на те! – как понесло, и до стрельбы дошло.
– Вы это… Егора Епифановича плохо знали, – сказал Данила.
– А имен никаких не слышали, кроме Тараса?
Акстафой задумался.
– Не могу вспомнить, но, по-моему, нет.
– Ясно. Но вы покумекайте.
– Покумекаю.
– Скажите, а Ефремов к вам на днях не заходил?
Акстафой пожал вялыми плечами:
– Он изолированно держался, как и я.
– То есть – нет?
– Нет… Зачем бы ему?
– Он вас не просил ему спиртное купить?
– Ничего я ему не покупал.
– И по квартире ему не помогали?
– Он не просил, а я – не предлагал.
– А посторонние вам не попадались на глаза?
– У нас тут, товарищ лейтенант, блудилище настоящее, проходной двор, публика тут всякая крутится, по ночам в особенности, кто покурить да потрындычать забежит, кто от мороза погреться у батарей, бомжи да шалашовка всякая дворовая лезет, торчки занюханные, ночью сна нет, орут как резаные да хохочут по нервам, кошек и собак запускают, ишь ты, какие жалостливые, а потом сортирня – мочой воняет, да и сейчас половина квартир-то уже пустует, народ отсюда при первой возможности, при первой удаче – хвать! – и когти рвет, уродливый это район. Но я ничего не могу утверждать. Я и сам-то тут надолго засиживаться не планирую. Дураком буду! А патрулируют пусть участковые ваши, кто здесь чем занят.
– Понимаю.
Ламасов выключил диктофон – валики синхронно перестали вращаться, пленка перестала накручиваться, – и поднялся.
Акстафой спросил, как бы из учтивости, из человечности:
– А сколько Ефремову лет-то было?
– Девяносто семь, – ответил Ламасов. – Он ветеран великой отечественной. Его сын Тарас с нами в милиции служил.
Акстафой, угрюмый и беспокойный, промолчал.
– Еще вопрос. Это вы, значитца, стенку над лестничным маршем закрасили?