– И что случилось потом? – спросил Крещеный.
Нефтечалов хмыкнул.
– Около месяца назад на Головольницкой случилась какая-то авария – там у них прорвало трубу на чердаке, – Нефтечалов поглядел вверх и показал пальцем, – вот такое вот пятно, во всю ширь! И меня срочно поставили руководить ремонтными работами – тогда-то оно и случилось, я увидел ту надпись на стене…
– «Акстафой, верни долг, не то худо будет?» Эту надпись? – спросил Ламасов.
– Верно – ее я и прочел, – с улыбкой ответил Нефтечалов, – и в ту же минуту у меня разум помутился – вот будто кто в меня как в воду пальцы погрузил и поворошил, – Нефтечалов поднял руку и пошевелил обескровленными пальцами с иссиня-черными ногтями, – и весь ил взбаламутился вверх, а я оттуда бегом выбежал, как из горящего дома не выбегал! А я ведь ужасы-то повидал на отпущенном мне веку – ужасы, от которых физически стынешь, холодеешь, становишься весь как привидение, все твое тепло изолируется далеко, в потустороннем мире – а сам ты мерзнешь, от одиночества, от бессилия, от покинутости, от ненужности! И тело твое – оно все просит водки, спирта, как сорокаградусный человеческий обогреватель становишься целиком. Вот почему у меня руки холодные, бескровные, анемичные, и старшее поколение мне этот изъян моего малокровного организма в укор ставило – а для них все лишь повод подшутить! Оттуда я потерял интерес всякий к рукопожатиям – а после армии, после русско-чеченской-то, потерял интерес к физической близости, стал импотентом. Но дух пробудился во мне с верой, дух Божий, дух православный – а это, граждане милиционеры! – не абы что…
Нефтечалов утер блестяще-синие губы.
– Но вернемся к надписи на стене, – сориентировался в своих мыслях Нефтечалов, – когда я ее увидел, то чуть с ума не сошел, а увидел я ее вот так – по щелчку пальцев свыше! – и это было однозначным откровением, хотя поначалу я не понял его… смысла. Но оно было однозначным, очевидным, оно сразу бросилось мне в глаза – как вот висельная петля в центре пустого помещения, когда включаешь свет! Озарение жуткое это, страшное, болезненное и непредвиденное, внезапное и нежданное – как пуля в затылок… как инфаркт. Но ты видишь все и сразу как есть, хотя тебе потребуется некоторое время впоследствии, чтобы осознать – что ты тогда созерцал, что ты лицезрел?
– И что вы лицезрели? – спросил Крещеный.
Нефтечалов улыбнулся.
– Вот та надпись, – сказал он, – она как лицо Акстафоя, и это лицо отхаркнуло мне в душу – туда, где я храню икону, туда, где мой православный храм! Поначалу, вернувшись домой в каком-то беспамятстве, я понимал, что Акстафой растоптал мою веру, мою святую православную веру во Христа, он над ней надругался, словно бы начирикал похабщину на гробу господнем, помочился на плащаницу Христову, он втоптал, он изничтожил мою веру – он оскотинился в своем безволии, в своей малограмотности! Я понял, что прошлые долги тянутся за ним, тянутся как оторвавшаяся гусеница за подбитым танком – и он стоит! И я стал обвинять его мысленно, мне хотелось предъявить ему официальные обвинения, хотелось, чтобы Акстафой ощутил то же самое, что и я! Но я понимал, что для него не существует ничего святого в мире – за столько лет он остался все прежним Акстафоем! – а ведь сколько я молился, я верил в то, что если я сумел отыскать свой путь, то и Акстафою это, непременно, удастся! Но я горько ошибался в нем, во Христе, в своей искренности, в своих молитвах… во всем!