И пошла, раздвигая толпу неохватной грудью.
— Аграфен, а бают, при коммунии какого хошь мужика выбирай. Любо ведь! — выкрикнул Степанко, мужик несолидный: брови торчком, усишки торчком.
— Погоди, погоди, — оборвал Сандаков. — Хватит трепаться. Вот зачнем голосовать, тогда…
— Зелье баба мельникова вдова, — пояснил Митрий на ухо Филиппу.
То, что бойка, и так видно. От такой реву и визгу будет.
Наконец уместился народ. Нечесаные головы, телячьи треухи, папахи с вмятинами от старорежимных кокард, реденько бабьи платки. Учительницу Веру Михайловну усадили сразу вперед к столу. Пусть дело ведет. Не Пермякова же Зота сажать. Он там поднакрутит. Еще председатель Сандаков Иван первого слова не успел сказать, со стен и потолка закапало от людского тепла. Хоть двери были нараспашку, а свежести никакой. На пороге толчется народ, в сенях не повернешься. И на крыльце, слышно, топчутся люди.
Видно, смигнулись уже между собой сидящий на скамье светленький старичок с прозрачным личиком Афоня Сунцов и языкастые мужички у задней стены. Начнут орать, не переждешь. У Капустина голос звонкий, веселый, недаром в Вятке его прозвали «Живое слово», но любой голос запнется, сядет. Филипп встал, пока можно, пробился к дверям, поближе к языкастым мужикам. В случае чего осадить можно. А пока так, будто покурить.
Капустину уже подбросили вопрос:
— По текущему моменту станешь бахорить али как?
— А может, без агитантов, сразу голосовать, на чем прошлый раз остановились? — выкрикнул светленький Афоня Сунцов, и у стены отдалось:
— Ясное дело. Разговоры разводить. Голосовать! Давай голосовать.
— Ризы-то зачем в Вятку забирают у попов? Комиссарам штаны шить или как?
— А вправду ли бахорят, будто девок всех заобще пользовать станут? — взвизгнул какой-то мужичонка.
Заорали, завыли мужики-говоруны, протяжно заойкала Аграфена.
Сандаков прекратил бабью визготню, обрушив кулаки:
— Эй, на игрище вы собрались или власть выбирать?
Вскочил Митрий:
— Не совестно, мужики? Дайте человеку слово сказать.
Шиляева поддержали солдаты:
— А ну, ти-ха, ти-ха!
Где-то в середине вспыхнула перепалка.
— Убери копыта-те! — уязвленно вскрикнул Афоня Сунцов, налившись кровью.
Рядом вскочил мужик с нервным, испитым лицом. Сквозь пестрядинную рубаху светился живот. Замахал рукой.
— Я те, судорога. Молчи! И на сходе житья не даешь!
Сандаков погрозил раненой правушкой.
Собрание гудело, пенилась застарелая злость. Вот-вот хлестнет через край, замелькают кулаки, поднимутся на дыбы лавки.
Вера Михайловна теребила опущенный на плечи платок, ресницы таили влажный блеск глаз. Рдели пятна на щеках: как нехорошо, люди приехали из Вятки, а их и слушать не хотят.