— А ты что спрашиваешь-то, — продолжал дед, помолчав немного, то есть как бы сердясь. — Ты ведь сам видел, своими глазами. Или не веришь?
Вопрос явно застал Ивана врасплох: он весь съежился, виновато втянул голову в плечи и уже совсем тихо зашептал:
— Не знаю я... Не помню. То как будто совсем ясно что-то всплывет, а то кажется, что и не было ничего, а все это я сам придумал...
— Нехорошо это, — удрученно констатировал брат Данила. — Сомнения веру убивают, сомнениями душа человеческая терзается.
Иван, как будто не слыша его, продолжал все также тихо:
— Свет был. Свет я помню. А потом как-то глубоко и словно в меня что-то входит. Я глазами-то моргаю, но ничего не вижу — настолько всё светло... И голос какой-то... Но я его не слышу, а просто знаю, что он есть... Он как будто из середины моей головы идет, из самой макушки. И потом хорошо так становится, спокойно... Но ведь говорил он мне что-то... Не помню, ничего не помню.
Старик слушал его внимательно, сочувственно кивая головой, но Ивану казалось, что все равно он его не понимает, потому что просто не может понять. Такое можно только пережить.
— Да, — наконец произнес после долгого молчания Данила. — Тяжело тебе, конечно, сынок... А, может, так оно и правильно... Это же благодать тебе великая была, такое ведь не со всяким случается... Я вот, признаться, сколько раз хотел — только ни разу Он ко мне не приходил. Недостоин я, видно...
Иван посмотрел на старика с недоумением. Кому же, как не ему, Даниле, достойным-то быть. Ведь совсем изморил себя постами и молитвами. И на корабле его очень почитают, за кормщика считают. А Ивану-то за что? За какие такие заслуги?
Данила, словно прочитав его мысли, по-доброму усмехнулся.
— Богу-то оно виднее, кто достоин, а кто — нет... А тебя нечистый искушает. Где сомнение — там и враг рода человеческого. Верить, верить нужно, и тогда ангел господень осенит тебя крылом своим и дух божий снизойдет на тебя... Я тебе вот что, Иванушка, скажу: приходи-ка ты завтра к нам, в сионскую горницу, помолимся, порадеем во славу Божию, и корабль весь соберется. Глядишь — и полегчает тебе...
Иван согласно кивнул головой:
— Приду. Мать только опять сердиться будет, да я потихоньку убегу.
— Ну, вот и ладно. — Данила с трудом поднялся с завалинки и медленно заковылял к своей избе. — Иди спать, Иванушка, поздно уже... Иди, слышишь, мать, небось, волнуется.
Домой Ивану идти совсем не хотелось. Дома мать опять начнет спрашивать, где был, да с кем говорил, и снова будет причитать и уговаривать, чтоб не ходил больше к богоотступникам. Только какие же они богоотступники. Дома-то про Бога вспоминают только на Пасху, да на Рождество, да если заболеет кто, а Данила днем и ночью молится.