Уличная жизнь приобрела особый характер. Здесь завязывались и кончались кратковременные романы. Легкость нравов граничила с настоящей распущенностью. Сады Пале-Рояля, где еще недавно слышались горячие речи Камилла Демулена и гремели слова: свобода, равенство и братство, стали местом, где собирались подонки веселящегося Парижа. Недавняя простота в одежде уступила место вычурным модам, где главная цель была поразить нарочитостью покроя и отсутствием скромности. Бульвары Парижа заполнились надушенными грассирующими франтами и щеголихами. «Мюскадены» и «энкруаябли» — так назывались представители золотой молодежи крепнувшей буржуазии, щеголявшей своей нелепой наружностью. Узкие, в обтяжку, брюки, цветной сюртук с невероятно высоким воротником и необ’ятным шелковым галстухом, английский светлый жилет с двумя цепочками для часов, вышитые перчатки — таков был наряд уличных фланеров времен Директории. Коротко остриженные на затылке волосы, падавшие на лоб мелкими завитушками, крашеные брови, огромный цилиндр или треуголка с кокардой и толстая узловатая палка дополняли эту карикатурную внешность. Считалось признаком хорошего тона картавить, пришепетывать, горбиться и прихрамывать. В эксцентричности и изысканности костюма не отставали и женщины. У «волшебниц» (Merveilleuses) великим почетом пользовались классические наряды и имена. Платья Минервы, костюмы богини Дианы, прически на манер императора Тита, разноцветные парики и бесчисленные перстни, пояса и браслеты поглощали огромные деньги, так легко добывавшиеся любовниками и мужьями на зеленом поле игорных домов. в биржевых спекуляциях и военных поставках…
Никто не спрашивал о происхождении этих денег. Время, когда надо было скрывать свои средства, прошло. Всякий, у кого они были, стремился пустить пыль в глаза.
И здесь же, неподалеку, через несколько улиц — убогая нищета; ободранные дома, выбитые темные окна, почти никогда не горящие очаги, ввалившиеся от голода глаза и безнадежно усталые лица. Голодные толпы обнищавших ремесленников и пролетариев наполняли предместья святого Антония, Бельвилля и Менильмонтана. Никогда еще социальные противоречия не достигали в Париже такого разительного контраста, как в эти годы правления Директории.
Фультон равнодушно глядел на этот бурлящий котел политических страстей — роскошь, ненависть, золото и нужду. Если бы он только пожелал, он мог бы иметь и золото и все, что можно за него приобрести. У Фультона имелось достаточно и ума и энергии, чтобы добиться того, что тогда (да и не только тогда) называли «успехом» и «счастьем». Но он шел без колебания по выбранной им дороге.