Но однажды пластинка на проигрывателе так и не сменилась. Когда Гейб наконец выполз из кладовки, он обнаружил, что мать бесформенной кучей лежит на полу; вокруг головы застыли лужицы королевской крови. Там же валялись несколько долларовых купюр, наполовину красных и липких. Комната наполнялась гулом от заевшей на проигрывателе иглы, которая все время соскакивала в конец записи.
Гейб обнял мать руками и поднял ее на кровать. Он с усилием сглотнул, так как рвота подошла к самому горлу, когда ее голова неестественно откинулась набок. Он положил ее на простыню и укрыл, подложив под шею подушку, а сам свернулся калачиком рядом.
Так он провел с ней много дней. Когда труп начал попахивать и гнилостный воздух из квартиры проник в коридор, жильцы стали жаловаться и, проходя мимо, зажимать носы платочками. Наконец как-то ночью, взглянув на мертвую мать в последний раз, Гейб ушел, не взяв с собой ничего, кроме решимости помнить ее только живой. Деньги на полу он оставил без внимания. Ему было десять лет.
Следующие несколько лет Гейб много перемещался. Из-за необычайно высокого роста он в десять мог сойти за пятнадцатилетнего, а в двенадцать – за восемнадцатилетнего. Поэтому он легко находил работу: провел несколько месяцев на козьей ферме во Флориде, грузил великие произведения искусства для галереи в Квинсе и собирал образцы воды в центральном Орегоне. Целый год Гейб проработал помощником плотника в Нью-Гемпшире. Жил он в семье плотника вместе с его двумя детьми, собакой и женой.
Будь возраст Гейба под стать его внешности, он бы уловил намерения жены плотника: почему она с готовностью подавала ему завтрак по утрам и клала ему руку на верхнюю часть бедра, зачем укладывала детей спать пораньше в те вечера, когда муж играл с дружками в покер, что означали ее смех, взгляды, вздохи. Будь он более искушенным, его бы не так глубоко шокировала та ночь, когда она вошла к нему в комнату и забралась на него сверху. И он бы наверняка что-то заподозрил, когда она сняла халат, в лунном свете обнажив голое тело. И когда она взяла его в рот, он бы не расплакался и с криком «Мне тринадцать!» не выбежал из дома, волоча по земле пижамные штаны.
Следующие пару лет Гейб провел в ожидании, когда война придет на земли США, и после седьмого декабря 1941 года первым записался на службу, осознав, что до Гавайских пляжей рукой подать. И опять его необыкновенные рост и телосложение помогли: вранье про возраст не вызвало никаких вопросов. Никому из боевых товарищей в голову не приходило, что тихому долговязому парню всего пятнадцать. Старшие по званию, правда, считали его слишком впечатлительным для бойца и слишком брезгливым для медика, поэтому назначили сражаться за благородное дело единственно возможным для него образом – в столовой. Раздавая мясные консервы и наливая растворимый кофе, Гейб наблюдал, как боевые товарищи писали любовные письма девушкам, чьи измятые фотографии носили в касках, и слушал, как они вспоминали матерей, и голоса их при этом дрожали от тоски. Он рыдал каждый раз, когда кто-то из них погибал. Всего через год службы Гейба ввиду повышенной утомляемости уволили в запас – оплакивать столько жизней оказалось делом непростым.