— Слезы из нее надо выжать, слезы… Без слез нет раскаяния. Словами ее не проймешь.
— Заткнись! — оборвал старуху Бернсон. — Знаю, что делать. Все вы тут с ума спятили. Лучше бы собаку привязала. Собаку, говорю! Чтобы дом стерегла.
Скрипнула калитка. Он ушел.
Юстина снова легла. Когда разговаривала с отцом, казалось, была спокойна, а теперь расплакалась. Она была одинока, никем не понята и всеми покинута. Все вышло не так, как она представляла. Отец взял верх над нею, он сумел отстоять свою правду, хотя это, возможно, и не было правдой. А Юстина не нашла слов возразить ему, так и промолчала. Молчала, когда нужно было говорить.
Над головой, на крыше, что-то зашуршало, — наверно, опустилась птица. В саду негромко переговаривались мать с бабушкой. На крыше снова послышался шорох — птица взмахнула крыльями, улетела. Открылась дверца, в просвете показалась мать. В руке у нее был кувшин с молоком.
— Оставьте меня в покое! — крикнула Юстина, прикрыв ладонью заплаканные глаза.
Мать тяжело вздохнула.
— Молочка тебе принесла, — сказала она. — Выпей, дочка. Должно быть, с вечера не ела.
Когда Юстина взяла кувшин, она начала осторожно:
— Ты отцу не перечь… С ним лучше по-хорошему… Мне-то, думаешь, легко?
Краем платка мать вытирала слезы.
— Тебе здесь не холодно? — спросила она. — Может, еще одеяльце… Осень уже на дворе…
— Нет, мне не холодно, — ответила Юстина. — И потом все равно скоро уеду.
Когда мать спустилась вниз, Юстину вдруг охватил страх: неужели она не найдет сил порвать с родителями? Юстина горько усмехнулась, припомнив слова Бернсона: «Никуда ты не пойдешь!» И Юстину охватила страшная тоска по университету, книгам, картинам, музыке, по тому прекрасному миру, где забываешь обо всем, по тому миру, который она считала своим.
Скорей бы приходила осень…
И приснился ей сон: в синем небе слышится клич журавлей. Напевно и плавно скользит журавлиный косяк в лучезарной вышине, и она, Юстина, взмахнув руками, словно крыльями, уносится вслед за ним.
Все было летом… А лето прошло. По временам оно, правда, еще улыбалось устало, и тогда свинцовое небо понемногу очищалось, и в просветах туч светило солнце.
Хмурым, туманным утром Бернсон не спеша шагал на автобазу. Деревья вдоль дороги стояли притихшие. Было слышно, как с листа на лист стекают капли. Бернсону некуда было спешить. Он мог бы даже задержаться дома, да какая-то тяжесть лежала на сердце, и ему казалось, что на воле, за колючей проволокой забора, станет легче.
Бернсон рассеянно озирался по сторонам, словно там рассчитывал найти ответ своим мыслям. Он думал о Юстине, но мысли были путаные, несмелые, беспомощные. Казалось, ничего не произошло. Юстина сидела дома, никуда не выходила, ни с кем не встречалась, только… стала какой-то чужой. Спросишь что-нибудь — «да» или «нет», — и опять молчит. Он все испробовал, Даже посоветовал съездить куда-нибудь, хотя бы с тем же Каспаром. Но Юстина ничего не ответила — повернулась и ушла. И тогда он с ужасом понял, что ему не одолеть этой стены. Тут не помогут ни его кулаки, ни деньги, ни хитрость.