– А ты это… товарищ начальник, никому не выдашь меня? – старик понизил голос, тоже незаметно для себя переходя на «ты». – У меня там, понимаешь, «прикормленные» места…
– Давай без торговли! – в голосе Дубовика, по-прежнему, звенел металл.
– Ох, лишаюсь заповедных мест своих! Чего уж!.. Ну, значит, такое дело… Позапрошлым летом, в августе это было, пошел я на глуховские болота за клюковкой. В городе её хорошо берут, а я работник-то уже никудышный, заработок мал, вот и пробиваюсь, где грибком, где ягодкой. Тут-то всё уже повытоптали, хоть и страшновато ходить, а всё одно – ходят! Куда без его, без леса-то? Ну, подсобирал кое-что по краю болотины и уж было собрался вертаться назад, как тут из кустов во весь рост такое чудище поднялось!.. Так-то вроде человек человеком, а рожа!.. Белая-белая, вместо глаз и рта щели одни. Я заорал по матери да ломанулся в лес, лукошко с ягодами бросил – такой страх разобрал! Ну, несколько шагов пробежал и!.. В медвежью яму влетел с разбегу! Как не расшибся – не пойму? Хорошо, что яма старая, колья все в ней сгнили, а то бы!.. И… это… веришь, товарищ начальник, – никому про это не говорил, а тебе скажу, чтобы понятней было, какой страх меня обуял, – одним словом… штаны себе испаганил… – старик хохотнул. – А закурить у тебя нет? Пока доктор не видит…
– Я привык к дисциплине. Сказано – нельзя, значит, нельзя! – Дубовик улыбнулся одними уголками губ над рассказом больного. – Я слушаю дальше!
– Ох-хо-хо! Жизнь моя нескладная!.. Ну, да чего уж!.. Против медицины не попрёшь! Ну, сижу я в той яме, трясусь, что суслик перед лисой, всё, думаю, хана мне! А тут вдруг суковина в яму спускается, да тык-тык туда-сюда. Я уж было подумал, что он заколоть меня хочет, аж взвыл! А палка-то в дно уперлась и замерла. Я, значит, посидел, потом, чувствую: наверху тихо. Ну, я по этим сучкам – наверх! Подтянулся, вижу: он там стоит, чуть вдалеке, меня увидел, повернулся и зашагал к болотам. Понял я тогда, что зла он не причинит, спас меня! И лукошко стоит рядом с ямой, ягодка вся, что рассыпалась, собрана. Веришь, я аж слезу пустил! Кинулся за ним, думаю, поблагодарю. Только штаны-то меня мои удержали, я их скинул, – старик опять засмеялся, – так голышом за ним помчался, успел увидеть, по какой тропе он по болоту пошел. Дождался, когда он уйдет подальше, и вслед побрел, чтобы, значит, запомнить тропу-то. Добрался до островка одного, а там клюквы той, голубики – видимо-невидимо, у меня слюна до колен! Пока оглядывался, мужика-то и потерял. Решил вернуться назавтра туда. И подумал: он мне худого не сделал, вывел на богатое место, отблагодарить бы его надо. Положил в сидор шмат сала да краюху хлеба, принес, значит, туда, на березку подвесил, чтобы зверёк какой не испортил, лукошко ягоды набрал и ушел. Следующим днем прихожу – сидор пустой, а под берёзкой – полнёхонькая корзина голубики ядрёной! Вот так и повелось – я ему снедь, он мне – ягоду. Как он зимой – не знаю, только жду лета, чтобы, значит, опять туда, на островок. Только пойдёте вы туда, да вспугнёте мужика-то! Закончится моя ягодная тропа!.. Э-эх! Потому ведь никому и не говорил я ничего. Так что, товарищ подполковник, только до того островка тропу и знаю. А дальше!.. – Гаврилов развел руками.