— Анна, дитя мое! Бачишь ли ты лик зла?! — квохчет Державин, по-птичьи наклонив голову.
В руке у него, будто из воздуха, появляется «ремингтон».
Толпа разошлась теперь не на шутку. В неверном дрожащем свете факелов и ламп — перекошенные рты, выпученные глаза, оскал гнилых зубов, спутанные волосы на вспотевших лбах… Крики, стоны, вопли — и поверх рвутся три голоса:
Анна кричит, пытаясь вырваться из лап державинцев:
— Безумец он! Безумец! Кому верите, за кем идете???
Лестревич ревет, нацеливая револьвер:
— Считаю до трррех!
Я тоже кричу что-то непонятное… и пляшет мушка «писмейкера-миротворца», пляшет, перекрывая шрам на шее профета, похожий на упавшую букву «А».
Державин трясет головой — может, соглашается, а может, заходится в судороге. С шумом втягивает выступившую на губах пену, шепчет:
— Держи-держи-держи… — и голос его, страшно-звонко возрастает, рвется ввысь, эхом пляшет, метаясь меж скал, над толпой, присоединяясь к тройному нашему крику. — Не убоимся же зла! Ныне средь ангелов небесных, крыльями света осененных! Ныне в виду мрачного исчадия бездн…
Корченый палец мечется в воздухе, пока наконец в обвинительном жесте не указывает на мельницу.
— …суть ковчег, посланный из пучин изначальной тьмы! Тот, кто привел его к нам, есмь вестник мрака, из ребер, пястей и ногтей мертвячьих сплоченный! Не убоимся же! Родная кровь Аспидова вызовет смрадное исчадье для кары нашей праведной!
Его рука, сжимающая «ремингтон», неправдоподобно медленно, плавно, твердо поднимается, и револьвер упирается теперь Анне в грудь.
— Рраз! — чеканит Лестревич, взводя курок.
— Он лжет вам! Вы не понимаете, на что вы подняли руку! Люди, одумайтесь!! — голос Анны рвет ночь болью.
— В блеске твоем, в сиянии твоем ныне же! Салютант цезаре те моритури! Искупительной жертвой отдадим тебя за грехи наши! Не во имя себя, во имя поколения грядущего, поколения праведного! Страданиями нашими новому свету путь открывая!
— Два!
— Опомнитесь! Что же вы за звери?!
— За гробовой чертой же разделив бездну небесную и бездну земную, ныне же к тебе взываем, зверь бездн: дай нам узреть свой лик, погубительный и прекрасный! Ныне же, немедля отверзни уста — для чего ниспослан к нам??
— Тррри!
Лестревич выстрелил трижды.
В воздух. Ааах, муромская школа, ненасилие как метод, мать вашу!
Хлипкая шеренга из троих полицайных со статским, хотя и укрепленная мною на фланге, выглядела несуразно камедной по сранению со внезапно замолчавшей — по-нехорошему — толпы. В тишине лишь мерно побрякивало стремя о пластину армора на крупе лошади.