Я ошибался.
Всем нужны были фотографии: со своей ячейкой общества, с Маму и Бабу, со мной, Лале, мамой и папой. Меня затаскивали в самые разные кадры, каждые несколько минут на плечи и талию мне ложились самые разные руки. Вокруг были сплошные родственники.
И несмотря на то что меня бесило, что меня передвигают из угла в угол и хватают за обвисшие бока, мое резиновое лицо человека с запором наконец расслабилось и расплылось в улыбке.
Меня никогда раньше не окружали члены моей семьи. По-настоящему.
Когда же дядя Джамшид начал собирать нас вместе для большого общего фото, в глазах защипало. Я ничего не мог с собой поделать.
Я их всех любил.
Любил их длинные, темные и яркие ресницы, такие же, как у меня. Любил носы с небольшой горбинкой, как у меня. Любил их волосы, которые, как и у меня, как будто корова языком лизнула сразу в трех местах.
– Дарий? Ты в порядке? – спросил папа. Его, как и меня, засунули в самый верх кадра, потому что мы выше остальных.
– Ну. Да, – шмыгнул я носом.
Папа положил руку мне на спину и немного качнул в сторону.
– Тебе очень повезло: такая большая семья.
Мне повезло.
Тот колодец внутри меня вот-вот готов был разлиться.
Маму обернулась (они с Бабу сидели впереди, бинарные солнца солнечной системы семьи Бахрами) и улыбнулась мне.
Впервые за всю историю семьи Бахрами все ее внуки оказались рядом с ней.
Я любил улыбку бабушки больше всего на свете.
Дядя Джамшид передал свою огромную камеру Сухрабу. Мама Сухраба направила на нас чей-то айфон. Под мышкой у нее ждали еще два смартфона, а третий она зажала между подбородком и грудью.
Это было в высшей степени избыточно.
– Один. Два. Три, – сказал по-персидски Сухраб и внимательно посмотрел на результат на экране камеры. – Отлично!
Бабу встал и что-то сказал Маму. Что бы это ни было, слова явно были неприятными: в комнате сразу стало тихо, как будто дом мгновенно разгерметизировался.
Может быть, так и произошло.
А потом Бабу начал кричать.
Речь была несвязной, какой-то скомканной и язвительной.
Брови матери Сухраба сложились на лбу в аккуратные ровные арки, вот-вот рискуя бесследно исчезнуть в ее волосах, пока дедушка по непонятной для меня причине кричал на бабушку.
Сухраб изучал пол и крутил в руках камеру.
Лицо мамы побелело как мел.
Но хуже всех выглядела Маму.
Она все еще улыбалась, но улыбка больше не светилась в глазах.
Наконец Бабу пулей унесся в свою комнату.
Никто ничего не говорил. Мы все ждали, когда атмосферное давление вернется к норме. Когда Маму поднялась, я попытался обнять ее, но получилось только неуклюжее полуобъятье. Маму подвинулась и обвила меня руками. Ее лицо у меня на плече было мокрым от слез.