Мало знал Невзоров о солдате Кондраткине. Лишь то, что три мечты у него было: стать летчиком, выспаться вдосталь, а самая заветная — написать письмо молодой жене Светлане, чтоб «как в стихах было!..» И вот: в трех верстах от тургеневской деревушки, за речкой, бездыханно лежит батальон Невзорова, чуть ближе — комиссар Веретов, нет пулеметчика Кондраткина, нет письма молодой Светлане — все сожрала ненасытная война...
Лейтенант считал шаги, прикидывая, когда остановит ребят и погонит их домой. Но все чаще и чаще сбивался Невзоров со счета. Наконец осилил себя: остановился свернуть папиросу. Пока выбирал из уголков карманов махорку, наговорил ребятам, что немчуру все-таки остановят и разобьют. Недельки через две-три обещал встретиться. Наговорил и слегка потужил: сам ведь не знал, сколько времени отведено войне, а ребят опять в мечту вогнал... Огнем вспыхнула наполовину просыпанная цигарка. Лейтенант сдул огонек и приказал:
— Ну, хлопцы, марш домой!
Крутнул ребячьи кепчонки козырьками на затылки и легонько толкнул Сережку с Петькой в обратную дорожку. Назад ребята побрели, как с лесной заблудки, потерявшие кого-то из своих дружков. Солнце все-таки выпуталось из рванья туч, легло на косогор и покатилось в закатную сукровицу, наволакивая на себя окровавленную солому с хлебного поля...
* * *
Ржавый закат с удушливой придымкой остывающих пожарищ Невзорову показался чужестранным. Редкие лучи заходного солнца, пронзая рванье облаков и дыма, ворошили пепел сгоревшего на корню хлеба, тыкали, будто штыками, в спину Невзорова, гнали к фронту. Небо над головой, как и за спиной, было чужим и тоже серым, как и земля под сапогами, — будто и там, по-над облаками, прошлись хлебные пожары. Сумерки сеялись с неба рассыпчатым угарным прахом и заслоняли все, что можно и нужно было видеть, чтоб не потерять земного ощущения своего бытия. Горелая пыль пузырчато прыскала из-под сапог, ела глаза, лезла в глотку, заваливала душу.
Восток уже не светился, и сторона фронта угадывалась лишь по канонадному перекату вечерних пушек, какие всегда слышнее дневных и противнее. В такой час пушек всегда кажется больше, чем есть на самом деле.
Но все это для Невзорова уже не было фронтом. То была крайняя черта пленной России. Перешагнуть ту черту — значит не потерять надежду на прощение за безвинную виноватость солдата перед Родиной.
У стожка застарелого сена, чудом уцелевшего на краю балочки, Невзоров увидел оседланного коня. Это было первое живое существо, которое так близко встретил он за последние два дня пути к фронту. Лейтенант не желал никаких встреч. Он страшился даже мелкого зверья в лесах и полях, какими пробирался к своим. Звуки, шорохи, вскрики природы тормозили его шаг, сбивали дыхание, путали и без того сомнительные ориентиры выхода из окружения. Но пуще всего Невзоров боялся людей. Перед своими бил стыд, а встреча с врагом сулила плен и позор или самую дешевую смерть.