А ветер уже подувал, то с одной, то с другой стороны вывернется на дорогу: манит и не пускает. Поди пойми, кому подпевает он: зиме или весне?
Нет, лучше было бы подождать попутных лошадей на станции, когда учительница сошла с утреннего поезда. Однако Елизавета Петровна, свежий тут человек, не научилась еще разгадывать здешнее солнце, далека была от деревенской мудрости. В погоду она знала дорогу короче, по которой не раз хаживала пешком. По ней и заспешила в легких полусапожках. В руках дорожная сумка и корзина с книжными подарками ребятам — в самую Москву ездила за ними. Легко и живо зашагалось, без страха и заботы о дороге и погоде.
Словно этого только и не хватало для побудки полевой вьюги. Не успела и размечтаться молодая учительница, как налетел большой ветер, густой и тяжкий, какой-то нездешний. Натащил снежных туч — в одночасье затонуло в бездонном поднебесье солнце. Стылый наст снежной равнины виделся теперь небом, опрокинутым на землю. Увильнула тропа из-под ног, разбежались и попрятались веховые ветелки вдали. Эти деревья всегда встречали ее, показывая дорогу, провожая дальше. Оторопь взяла учительницу, как только снеговая россыпь согнала ветлы с ее дороги. Одна!.. И поклониться некому... Побежала, резвее ветра полетела. Не по дороге, а так — куда страх нес. И бог весть в какую сторонушку занесло, если б не знакомый куст на пути. Лозиновый полевой куст, обглоданный ветром и зверьем мелким, в снегу закованный. Но будто само спасение вышло навстречу заблудившемуся человеку. На колени повалилась Елизавета Петровна, обняла куст — ветки заговорили. Ноги и руки обожгло снегом — не горячо и не больно.
Нет, дальше не побежит она. Теперь не страшно — чай, недалеко люди!
Все выше и выше брала-запевала снеговая повитель. Тучи, набитые снегом, яростно мчались за горизонт, разметывая холод в небе и на земле. Ветер, словно кованый, гремел поземкой по корявому насту, а молодой учительнице кажется: белые ландыши на лопухи сыплются. Так это явственно слышно, что глаза закрываются от услады. И уже не морозный огонь в глазах, а метельная накипь голубыми цветами зацветает, весну зовет. Да еще слышно, как гудит слезной медью астаповская церквушка, зазывая людей с потерявшихся дорог.
Не дозвались бы одной души, если б не Кондрат. В любом поле, как медведь в лесу, — заблудки не знает он. На работу пробирался Кондрат тем утром, той же тропою брел он, где веховые ветлы и лозиновый куст на пути. Под кустом, в неловком бабьем поклоне, стояла на коленях Елизавета Петровна и под затихающий вой метели досматривала сон. Кондрат поднял учительницу и грубо тряхнул на руках. Не может ничего нежного этот задубелый мужик. К лицу полез своей бородой, словно к поцелую полез. Горячим перегаром табачища обдал — отогревать принялся обелевшие губы, щеки. Своим теплом одувал и лицо и глаза, но голубых сновидений не отогнал — буйно, не понять, какой весной цвела в тех глазах метельная кипень. Много неба и много поля было в том цветении. Даже обглоданный куст ожил и заголубел, как от первых дождей... И пахло от всех цветений чистой мужицкой рубахой...