Здесь, видно, никого не ждали, никого не боялись, как это бывает в осиротевших домах.
— Здрасте! — поклонился Евдоким.
На него только посмотрели — ничего больше.
Мальчонка лет четырех на замызганном полу возился с кучей тощих котят. Отнимал их от кошки, та не по-животному плакала и звала назад. Это забавляло и веселило пацана. Две девчушки, видно близнецы, тремя годами постарше мальчика, набивали свои чулочки овалками и тряпьем, делали себе куклы. А третья, лет одиннадцати, возилась у загнетки, раздувая костерок под таганком. Полуведерный чугун стоял на том таганке. Глаза девочки красны и больны от дыма и напряжения. Она неслышно плакала с досады — сырые лучины никак не хотели гореть. Платьица на девочках были рваны, много раз штопаны и вконец застираны.
Осмотревшись, Евдоким заметил еще одно живое существо. В углу под образами, на косоногой кровати сидела старуха лет семидесяти. Как привидение, она пялила заморенные глаза то на солдата, то на иконы, жевала беззубым ртом зачернелую картофельную лепешку и поминутно крестилась.
Поискал Евдоким и еще кого-то. Не найдя, осмелел. Сбросив у порога котомку, шинель и шапку, он принялся помогать девочке раздувать огонь. Не сразу, но огонек разгорелся и завеселил слегка ребятишек.
— Хозяин-то на войне небось? — спросил Евдоким, участливо оглядывая убогость избы, неприхотливость убранства, пытаясь представить себе порядок и быт некогда бедноватой, но, может, счастливой семьи.
— Убили давно. Ерманцы загубили Никишу мово, — запричитала и чаще прежнего закрестилась старуха. — А Нюрку, сноху, тоже... Осиротели детки малые... Навек осиротели...
Еще что-то долго бубнила старуха себе под нос — не разберешь. Евдокиму и не хотелось разбирать — в каком доме не было горя в ту пору? Однако он стоял в растерянной задумчивости. И так долго, что ребятишки стали побаиваться чужого дяди и помаленьку перебираться со своих мест к бабке на постель. И только старшая оставалась возле печки и заплаканными глазами покойно и счастливо смотрела на растущий очажок пламени.
— Мать, не дозволите ли мне остановочку сделать, с недельку поквартировать у вас? — осторожно попросился Евдоким. — За постой я хоть наперед заплачу — он присел на лавку возле стола и принялся считать деньги, что сбереглись за время лечения в госпитале. Считать особо нечего было, но солдат аккуратно складывал бумажку к бумажке, шевелил губами, искоса поглядывая на старуху.
Не великой оказалась сумма, но Евдоким без остатка протянул тощеватую стопку денег. Старуха не стала считать, но подержала в трясучих руках, словно прикидывая на вес. Не веря, спросила: