– Так я и думала, что увижу тебя сегодня, – продолжала она. – Мама говорила, ты точно такая же, как те, кто стирает нам белье, но ты же не такая, верно? Я вижу, ты на них совсем не похожа – ты какая-то другая…
Мне захотелось зажать уши ладонями, чтобы прервать поток ее слов. Миссис Бейкер в речах была прижимиста, судья – тем более. Образование я получала дома, у домашнего наставника, поэтому никогда прежде не слышала, чтобы кто-нибудь болтал без умолку, как Дэйзи. Я ответила скорее чтобы остановить ее, чем из желания поддержать разговор.
– Меня спасли из Тонкина, – сообщила я. – Мисс Элайза меня спасла. Когда я была маленькой.
Ее глаза сделались огромными и круглыми, как блюдца. Я увидела белки со всех сторон вокруг радужки, и мне вспомнилась обезумевшая лошадь. Небольшое расстояние, разделяющее нас, Дэйзи преодолела так привычно, словно находилась у себя в комнате, и схватила мою руку обеими руками. Ее пальцы были горячими и мягкими. От нее слабо пахло цитрусом, перцем, сосной и мускусом – материнскими духами «Букет Бленхейма», скромно нанесенными за ее изящные ушки. Этот запах и заставил меня помедлить, прежде чем я оттолкнула ее, но в моем воображении он прочно прилип ко мне.
– О, дорогая, обязательно расскажи мне о Тонкине все-все! Я-то ведь родилась в скучном старом Луисвилле и вообще нигде не бывала! А про Тонкин я слышала. Папа знаком с людьми, которые вели там торговлю, когда еще французы им разрешали, и по рассказам он намного прекраснее, элегантнее и благороднее, чем Китай. Пожалуйста, расскажи мне!
– Я же была совсем крошкой… – заметила я, но, когда из ее глаз начал улетучиваться восторг, ощутила прилив отчаяния – бесформенного и бессловесного, но от этого не менее острого. Я крепко вцепилась ей в руку. Мне не хотелось оставаться одной.
Я вспомнила слова мисс Элайзы о том, что в раю повсюду на улицах золото, но до него никому нет дела. К тому времени она уже была не в силах встать с постели и шептала про рай так, словно видела его над самым пологом своей кровати и дотянулась бы до него, если бы только могла сесть.
– Он золотой, – выпалила я. – И крыши, и стены, и даже улицы. В полдень нам приходилось спать, потому что на солнце золото сияло так ярко, что мы могли ослепнуть.
– Золотой город?
Если бы я уловила в ее голосе хотя бы тень сомнения или враждебности, то расплакалась бы, пойманная на такой чудовищной лжи. Тонкин я совсем не помню или, по крайней мере, уверила себя в этом, но если я что и знала наверняка, так это то, что он вовсе не золотой.
Но в ее глазах не было ничего, кроме чистого доверчивого восторга, и она придвинулась ближе, села рядом со мной на постель.