От себя могу добавить, что ее наблюдения за жизнью этого специфического заведения свидетельствовали отнюдь не в пользу безумия, а, напротив, в пользу здравого, не лишенного проницательности ума. Гифф любила рассказывать, как однажды за ужином тучная полоумная женщина схватила со стола горчичницу и принялась невозмутимо есть, пока не вычерпала все до дна, хотя по лицу ее градом катились слезы: бедняжка не понимала, что это невежливо и, в конце концов, просто невкусно. Другая больная залезла под душ, когда никого поблизости не было, и открыла кран с кипятком – так и сварила себя заживо, не ведая, что творит. Запомнились мне и рассказы о том, как пациенты сидели рядами друг против друга и переругивались, пока тот или другой не распалял себя до последней точки и не вскакивал с места, чтобы немедленно выйти вон или вцепиться в обидчика; обычно в такие моменты кто-нибудь из санитаров быстро наводил порядок: драться и самовольно покидать помещение никому не разрешалось. Раз в месяц устраивались танцы под присмотром целой роты санитаров, и тогда танцевали все вместе – нормальные и ненормальные, мужчины и женщины. Еще я слыхал историю про рыжую ирландку – «бледную смерть», как прозвали ее пациенты. Втихаря поговаривали, будто бы рыжая фурия могла за непослушание удушить больного одной левой, якобы такое случалось. Это лишь некоторые из сюжетов, описанных Гифф с большой выразительностью и предельной ясностью, – и это что угодно, только не бред сумасшедшего.
Все время, пока Гифф сидела под замком, родственники о ней не вспоминали. А когда ей удалось сбежать, она побоялась предпринимать какие-либо действия против членов своей семьи и раскрывать свое местонахождение, побоялась даже оставаться на родине: слишком велик был страх, что ее снова сцапают и вернут в сумасшедший дом. Вот почему она решила перебраться в Соединенные Штаты – без гроша в кармане, не имея здесь ни друзей, ни знакомых. В одежде с чужого плеча Гифф нелегально перешла канадскую границу и попала в Детройт, где и началась ее вольная жизнь посудомойки. Мыть за всеми посуду ее приучили в психушке.
Но, думается, немаловажно отметить, что Гифф никогда по собственной воле не заводила разговора об этом печальном эпизоде своей биографии: если и говорила, то чтобы отделаться от назойливых расспросов кого-нибудь вроде меня. Ей больше подошло бы определение «неисправимая оптимистка»: несмотря на все невзгоды, как прошлые, так и настоящие, она не уставала вспоминать о дарованных ей благах и возносить хвалу Всевышнему. Работа посудомойкой, подавальщицей, прачкой или горничной – вот главное содержание ее карьеры практически до последних дней. А гадание, игра на органе и арфе просто вносили в ее жизнь приятное разнообразие и поднимали ее в собственных глазах, позволяя приобщиться к миру обеспеченных и преуспевающих, всех тех, кого судьба ведет совсем иными путями.