Такое погружение, кстати, может выявить, что те или иные качества, которые по мнению культурологов присущи нации или конфессии, на самом деле являются мифом, как мифом являются, скажем, представления о доброте, соборности и особой религиозности русского народа. Скажем, объясняя особенности успешной культуры, Харрисон приводит мнение шведских ученых, согласно которому «через истинную лютеранскую веру и через послушание теократической монархии люди Швеции были связаны друг с другом в одну общину, которая объединила подданных королевства в одну душу» [Там же: 138]. Но если в этой фразе заменить лютеранство на православие, Швецию на Россию и королевство на царство, получится типичная для славянофилов мысль, которую, правда, никто не положит в основу объяснения успеха, поскольку Россия не слишком успешна.
Мифическая русская душа, так же как мифическая шведская, вообще не существует. Но, как демонстрирует Харрисон в другом месте, ссылаясь на других шведов, их страна еще в середине XIX века была, возможно, самой грамотной в Европе [Харрисон 2008б: 188]. И этот конкретный исторический факт говорит нам больше, чем все культурное мифотворчество. Думается, точно так же проблемы России можно объяснить, исходя из особенностей нашего исторического развития, а не из культуры.
Что случилось с Бразилией
Вернемся, впрочем, к Китаю. Харрисон противопоставляет культурные черты динамичной Юго-Восточной Азии культурным чертам застойной Латинской Америки.
В отличие от иберийской восточноазиатская культура делает акцент на таких ценностях – например, образование, труд, дисциплина, личные достоинства, бережливость, – которые, если их не подавляет бюрократия, служат мощными двигателями экономического роста и экономического плюрализма [Харрисон 2016: 122–123].
На первый взгляд кажется, будто латиноамериканцы на китайском фоне и впрямь неудачники. Но вообще-то такие страны, как Чили, Уругвай и Аргентина, богаче Китая по ВВП на душу населения, а многие другие – находятся примерно на китайском уровне. То есть тот, кто судит об успешности Китая, судит на самом деле лишь по последним десятилетиям, тогда как, скажем, аналитики 1930-х годов должны были бы говорить об успехах латиноамериканцев в сравнении с китайцами или даже корейцами. Ясно, что культурные объяснения здесь никак не подходят. Причины того, почему удачники и неудачники меняются местами, надо искать в чем-то ином.
Впрочем, Харрисон и в Латинской Америке пытался обнаружить страны, меньше «зараженные» вирусом плохой культуры. В книге «Кто процветает?», написанной в начале 1990-х годов, он выделяет Бразилию, отмечая, что ее «португальская» культура лучше для экономики, чем «испанская» культура других латиноамериканских стран [Харрисон 2008а: 37–62]. Он ссылается, в частности, на мнение самих бразильцев, подчеркивающих, что их культура ближе по сути к культуре североамериканской (проявившейся в США и Канаде), чем к латиноамериканской, что она значительно мягче, что на португальской корриде даже быков не убивали в отличие от испанской и т. д. Конечно, в политической сфере как одна, так и другая культура исключают массовое участие населения, поскольку основаны на авторитаризме, патернализме и патрон-клиентских отношениях, но вот в экономике все выглядит иначе.