осталось по тебе понятных строк,
но тем свободней я создал тебя в своем воображенье.
Кавафис восстанавливал справедливость по отношению к прошлому. Оно так же полно ошибками, глупостями и случайностями, как и настоящее. При этом поэт отнюдь не собирался заменять историю победителей историей проигравших. Его проект радикальней. Он дискредитирует Историю как историю, как нечто такое, что поддается связному пересказу. История у Кавафиса не укладывается в прокрустово ложе причин и следствий. Она распадается на странички, да и от них в стихи попадают одни помарки на полях. Каждая из них ценна лишь своей истинностью. Оправдание ее существования – ее существование.
Самоупоенно проживая отведенный им срок, герои Кавафиса не способны выйти за его пределы. Их видение мира ограничено настоящим. Все они бессильны угадать свою судьбу. Чем и отличаются от автора, который смотрит на них обернувшись: их будущее – его прошлое.
Так Кавафис вводит в историю ироническое измерение. Форма его иронии – молчание. Устраняясь из повествования, он дает выговориться другим. Автор не вмешивается, не судит, не выказывает предпочтения. Он молчит, потому что за него говорит время.
Когда внезапно в час глубокой ночи
услышишь за окном оркестр незримый —
божественную музыку и голоса —
судьбу, которая к тебе переменилась,
дела, которые не удались, мечты,
которые обманом обернулись,
оплакивать не вздумай понапрасну.
30 апреля
Ко дню рождения Ларса фон Триера
Если Кесьлёвский продемонстрировал “Декалогом”, как телевизор может спасти роман, то фон Триер показал, что кино может сделать с драмой. В “Догвилле” он, ничего не потеряв, перенес на экран условный театр Дюрренматта и Брехта. “Меланхолия” взялась за Беккета.
Гений “Меланхолии” в том, что фильм пренебрегает жанром катастрофы. Она вписана не в фанатическую, а в чеховскую модель клинического реализма, который мучительно медленно раскрывает свою комическую несостоятельность в преддверии решительного конца. Другими словами, фон Триер изображает психологию апокалипсиса.
Разделив действие на две части, он раздал их паре сестер – Жюстине и Клэр. Они напоминают Марию и Марфу из Евангелия. Первая – в трансе, вторая хлопочет о земном. От людей (но не животных) Жюстина отличается смутным знанием будущего: она знает, что его не будет. Мы не умеем жить мгновением, только – взаймы у будущего, а его нет. Жюстина понимает, что сад не успеет вырасти, жених стать мужем, брак – семьей, работа – карьерой. Все это она знает наверняка, ибо пророки не приходят к знанию, а получают его, словно проклятие, раз и навсегда. Как жить пророку с истиной – вопрос жгуче интересный.