смотрят туда, где их больше нет.
Взгляд оттуда, где нас нет, изрядно меняет перспективу. По сравнению с громадой предстоящего прошедшее скукоживается. Ведь даже века – только “жилая часть грядущего”. Недолговечность, эта присущая всему живому ущербность, – повод потесниться. “Чтобы ты не решил, что в мире не было ни черта”, Бродский дает высказаться потустороннему – миру без нас. В его стихах не только мы смотрим на окружающее, но и оно на нас.
Поэт, чтобы было с кем говорить, создает себе образ “другого”. У Бродского этот разговор ведет одушевленное с неодушевленным. Деля с вещами одно жилое пространство, мы катастрофически не совпадаем во времени: нам оно тикает, им – нет. Поэтому через вещь – как в колодец – смертный может заглянуть к бессмертным. И это достаточный резон, чтобы не меньше пейзажа интересоваться интерьером. Об этом – пронзительное стихотворение, ставшее гимном ковидного карантина:
Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло.
Что интересней на свете стены и стула?
Динамичные отношения между временем и вечностью Бродский выстраивает на водных метафорах. То рекой, то дождем, но чаще морем они омывают его стихи. Море – кладбище форм, нирвана, где заканчивает жизнь все твердое, все имеющее судьбу и историю. Море – дырка в пустоте, прореха в бытии, где ничего нет, но откуда все пришло. Море – общее, которое поглощает все частное, содержит его в себе, дает ему родиться и стирает вновь волной. Ее первая буква – “В” – напоминает Бродскому знак бесконечности, очертания волны – губы. Соединив их, мы получим речь, вернее – возможность речи. Море относится к суше, как язык – к сонету, как словарь – к газете.
В науке я разуверился после смерти Лотмана, убедившего меня в ее существовании. Дело было на первом курсе, когда, вырвавшись из школы и увернувшись от Белинского, я, как все тогда, надеялся “поверить алгеброй гармонию” и досадить власти, преследующей объективность. Наука, однако, не подворачивалась под руку, пока в Ригу не приехал Юрий Михайлович. Я не видал в актовом зале нашего филфака столько народу даже тогда, когда на танцы приглашали курсантов. Предусмотрительные сидели, упорные стояли в проходах, отчаянные устроились на подоконнике.
Лотман, как и обещала афиша, сразу объяснил, что такое семиотика:
– Размер куска ткани, прикрывающей женщину, одинаков, но в разные эпохи он двигается вверх-вниз, открывая то бюст, то ноги, – начал Лотман, и впечатлительный студент упал с подоконника.
Другие пошли в структуралисты, но, как у Лотмана, ни у кого не вышло. Он оставил наследство, а не наследников. Его наука называлась “Лотманом” и жила в нем. Но настоящая наука, однако, не зависит от личности. Более того, она для того и нужна, чтобы отцедить универсальное от субъективного. Литература, однако, вся субъективна, штучна. Чтобы с ней справиться, наука сближает одно с другим наручниками системы. Поскольку даже видимость порядка лучше очевидного хаоса, нас трудно удержать от периодической таблицы элементов или карточной колоды. Главный искус литературоведения – система, берущая культуру чохом. За это я люблю учебники. Выпаривая чужую литературу, исследователь оставляет нам крупицы ее соли, зернистые мысли, которые хочется присвоить.