Нет, вряд ли нашлись бы в весенней Европе 1945 года люди, желающие воевать против Ивана!
И все же в том, что рассказала фрау Гертруда, содержался какой-то пакостный, дразнящий намек. Дескать, не надейтесь, граждане большевики, что теперь уже все будет тихо и мирно. Пока надо было громить Гитлера, для всех одинаково ненавистного, — это одно дело, а теперь — каждый в свою сторону. Каждый — за свою баррикаду.
В общем-то здесь не было ничего нового: два мира — две системы. Всем было ясно, что ни Рузвельт, ни тем более Черчилль не сделались за время войны красными. Но не слишком ли рано здесь хотели предсказать ход развития наших будущих отношений? Не слишком ли вызывающе?
— Война закончена — слухи продолжаются, — сообщил Густов, вернувшись в столовую, и коротко пересказал то, что услышал на кухне.
За столом посмеялись, а Полонский негромко — все же при начальстве! — выругался. Потом замполит капитан Вербовой, кряжистый сибирячок со светлым ежиком на голове, сказал совершенно серьезно:
— Эти слухи означают, что есть люди, которым хотелось бы такой войны.
— Всякие слухи отражают чьи-то желания и настроения, — поддержал его Горынин.
— И мы никогда не можем быть застрахованы от провокаций, — продолжал Вербовой.
— В принципе — да, — согласился Горынин. — И кстати сказать, — улыбнулся он, что-то про себя прикинув, — тринадцатый день — это ведь завтра, он приходится как раз на двадцать второе число — любимое число Гитлера. Двадцать второго июня сорокового года он продиктовал в Компьенском лесу условия капитуляции Франции, двадцать второе июня сорок первого — мы все хорошо помним… Все-таки немцы и без фюрера остаются мистиками.
— На всякий случай можно будет принять кое-какие меры, — предложил майор Теленков. Он любил и умел вовремя подхватить и высказать вслух предложение, кем-то подготовленное или витавшее в воздухе. Он был вполне профессиональным начальником.
— Солдат всегда солдат, — ответил на это Горынин.
И на сем дальнейшее обсуждение было прервано, поскольку вошла фрау Гертруда с дымящимся кофейником в одной руке и с кувшином молока в другой. Вся застолица подчеркнуто дружно оживилась: «О, кофе! Кофе — это хорошо, кофе — гут, даже — зер гут!» Честно говоря, никто из них, кроме, может быть, Горынина, дома кофе не пил, но то было дома, а здесь — Европа, где кофе первейший домашний напиток, и к нему полагалось проявлять почтение, им надо было восхищаться. По крайней мере перед лицом фрау Гертруды.
После кофе курильщики потянулись к своему зелью, и комбат предложил перейти в его комнату.