Что было дальше, Далмау припоминал с трудом, а проснулся он совершенно голым, на диване в квартире на Рамбла-де-лес-Флорс; двое его спутников, тоже нагие, спали в кровати, вытянувшись во всю длину, будто их специально распялили. Далмау тер себе глаза, пока они не повлажнели и не исчезло ощущение, будто слой песка прилип к роговице. Он не узнавал соседей по комнате, во всяком случае в таком положении, и не имел ни малейшего намерения встать и вглядеться пристальней. Голова буквально лопалась от бесчисленных образов, которые мелькали перед ним, помогая вспомнить, кто он такой и что с ним было: люстры, столы, музыканты, танцы, женщины, бокалы… Все это обрушивалось на него разом, будто пытаясь силой проникнуть в мозг. Далмау привстал, желудок у него взбунтовался.
– Привет, артист, – неожиданно раздался женский голос у него за спиной.
Далмау хотел ответить, но слова застряли в пересохшем горле.
– Маэстро уже проснулся? – прозвучал другой голос.
Две полуодетые девицы сновали по комнате, пытаясь отыскать в хаосе тряпья, бутылок и самых разных вещей, разбросанных по полу, недостающие предметы туалета.
– Лови, – сказала одна, бросая Далмау трусы.
– Откуда ты знаешь, что это мои?.. – спросил он, еле ворочая языком; попытался поймать их неловким движением, но не получилось.
– То есть как откуда? – перебила его девушка. – Ведь я сама их с тебя сняла, – добавила она с хохотом.
Далмау сделал над собой усилие, чтобы прийти в чувство. Этот смех… Болезненный проблеск сознания вернул ему образ девицы, сидящей на нем верхом с таким точно хохотом. Тут в него полетели штаны и рубашка. Потом пиджак.
– Бабочку кинуть? – с томным выражением лица продолжала насмехаться девица, держа в руке полоску ткани, такую же несвежую, как воздух в комнате, которым они все дышали.
Далмау воспользовался случаем, чтобы пристальней рассмотреть женщину: под тесным корсажем ее груди гордо вздымались, но художник вспомнил, как ночью они болтались, отвисшие. Он бы не рискнул определить на глаз ее возраст: так или иначе, ее потасканное тело носило следы беспорядочной жизни. Заметив пристальный взгляд Далмау, девица поджала губы и вздернула брови. «Какая уж есть», – будто хотела сказать этой гримасой.
Далмау отыскал остальные свои вещи, оделся, убедился, что не осталось ни сентимо из песет, которые он предусмотрительно прихватил с собой вечером и, наверное, растратил на спиртное и женщин, а потом решил уйти из старого дома вместе с девицами.
– Дружков своих не подождешь? – спросила одна из них.
Далмау наконец-то подошел к кровати. Может, будь молодые люди одеты, художник и смог бы их припомнить, но голые тела ни о чем ему не говорили.