"Вот молится, - подумал, глядя на нее, Иван Петрович, - не так, как мы, грешные; вот вера, хоть я и знаю, что она молится на свой образок, или на свое полотенце, или свой убор на образе, как и все они. Но хорошо. Ну что ж? сказал он сам себе, - у каждого своя вера: она молится на образок, а я вот считаю нужным попросить прощенья у мужика".
И он направился к старосте, невольно оглядывая церковь, чтобы знать, кто увидит его предполагаемый поступок, в одно и то же время нравившийся ему и стыдивший его. Ему неприятно было, что старушки-салопницы, как он называл их, увидят, но более всего неприятно было, что увидит Мишка, его лакей; в присутствии Мишки - он знал его бойкий, шутовской ум - он даже чувствовал, что не в силах будет подойти к Ивану Федотову. И он поманил к себе пальцем Мишку.
- Что прикажете?
- Поди, пожалуйста, брат, принеси мне еще коврик из коляски, а то сыро ногам.
- Слушаю-с.
И когда Мишка ушел, Иван Петрович тотчас же подошел к Ивану Федотову. Иван Федотов заробел, как точно виноватый, при приближении барина. Робость и торопливость движений составляли странное противуречие с его строгим лицом и кудрявыми стальными волосами и бородой.
- Свечу прикажете десятикопеечную? - заговорил он, поднимая конторку и вскидывая только изредка своими большими прекрасными глазами на барина.
- Нет, мне не свеча, Иван. А я прошу тебя простить меня, ради Христа, если я в чем обидел. Простите, ради Христа, - повторил Иван Петрович и низко поклонился.
Иван Федотов совсем заробел, заторопился, но наконец понял, усмехнулся нежной улыбкой.
- Бог простит, - сказал он. - Обиды, кажется, от тебя не видали. Бог простит, обиды не видали, - поспешно повторил он.
- Все-таки...
- Бог простит, Иван Петрович. Так десятикопеечных две?
- Да, две.
- Вот ангел, точно, что ангел. У мужика подлого и то прощенья просит. О, господи! право, ангелы, - заговорила дьяконица в черном старом капоте и черном платке. - И точно, что мы понимать должны.
- А, Парамоновна! - обратился к ней Иван Петрович. - Что? или говеешь тоже? Прости тоже, Христа ради.
- Бог простит, батюшка, ангел ты мой, благодетель ты мой милостивый; дай ручку поцеловать.
- Ну, полно, полно; ты знаешь, я не люблю... - сказал Иван Петрович, улыбаясь, и пошел в алтарь.
***
Обедня, как и обыкновенно, служилась в Излегощинском приходе, отошла скоро, тем более что причастников было мало. В то время как после "Отче наш" царские двери закрылись, Иван Петрович выглянул в северные двери, чтобы кликнуть Мишку снять шубу. Увидав его движение, священник сердито мигнул дьякону, дьякон выбежал почти, вызывая лакея Михаила Михайловича. Иван Петрович был в довольно хорошем расположении духа, но эти услужливость и выражение уважения от священника, служившего обедню, опять расстроили его; тонкие, изогнутые, бритые 1000 губы его изогнулись еще больше, и добрые глаза засветились насмешкой. "Точно я генерал его", - подумал он, и тотчас же вспомнились ему слова немца-гувернера, которого он раз привел с собой в алтарь смотреть русскую службу; как этот немец насмешил его и рассердил жену, сказав: "Der Pop war ganz bose, das ich ihm alles nachgesehen hatte" [Поп был очень зол на то, что я все наблюдал за ним (нем.)]. Вспомнилось и то, как молодой турок отвечал, что бога нет, потому что он съел последний кусок. "А я причащаюсь", - подумал он и, нахмурившись, положил поклон. И, сняв медвежью шубу, в одном синем фраке с светлыми пуговицами и белом высоком галстухе и жилете и узких панталонах на сапогах без каблуков, с вострыми носками, пошел своей тихой, скромной и легкой походкой прикладываться к местным образам. И опять и тут он встречал ту же угодливость других причастников, уступавших ему место.