"А ты, матушка, неблагодарна,-- сказал я.-- Я изнуряю мозг, занимаюсь черной работой, перевожу всех подряд -- для чего? Для того, чтобы ты сидела в кресле, курила "кент" и говорила мне гадости? Если тебя так точит нравственное чувство, почему бы не пойти работать в наше домоуправление -- там нужен экономист с окладом восемьдесят рублей..." -- "Кажется, это попрек куском хлеба?" -- спросила она. Я махнул рукой и ушел. Не то что объясниться, даже поспорить по-настоящему стало трудно.
Зато с Гартвигом, когда тот появлялся у нас, была оживлена, многословна, хохотала, спорила, и мне кое-что перепадало: при нем она делалась со мной приветлива и даже назвала как-то раз Геночкой, от чего я давно отвык. Началось новое увлечение: прогулки пешие, на велосипеде, на лыжах -- с Гартвигом. Я сам рекомендовал когда-то. Сначала они меня приглашали. Я раза два увязывался, но было как-то тягостно и тяжеловато. Гарт-виг в шортах -- даже в октябре, подлец, щеголял черными волосатыми ногами! -- скакал по кочкам, как лось. Рита, задыхаясь, поспешала за ним, а мне такая гонка была не по нраву. Бог с ними, оставил их и себя на произвол судьбы.
То они в Загорск, то в Суздаль, то на Святые Горы. И все поближе к монахам, к старине. То где-то под Москвой нашли церквушку, познакомились с попом, и тот разрешал Гартвигу забираться на колокольню и звонить. И Кирилла таскали туда, тоже звонил. Все это, конечно, было вздором, причудами полусладкой жизни, и меня не так смущало или коробило, как попросту удивляло. Ведь была когда-то активной профсоюзницей в институте коммунального хозяйства!
Нет, конечно, никакой верой в настоящем смысле тут и не пахло, а вот так: томление духа и катастрофическое безделье. И даже, пожалуй, мода. Все эти книжонки, монастыри, путешествия по "святым местам" на собственных "Волгах" сделались модой и оттого пошлостью. Раньше все скопом на Рижское взморье валили, а нынче -- по монастырям. Ах, иконостас! Ах, какой нам дед встретился в одной деревеньке! А самовары? Иконы? Как придешь к какому-нибудь провизору или художнику, зарабатывающему на хлеб рисованием агитплакати-ков, обязательно у них иконы торчат и чай пьют из самовара, настоящего тульского, отысканного за большие деньги в комиссионке.
Все, друзья мои, благородно, прекрасно, любите красоту, взыскуйте града, а только вот -- с любовью к ближнему как? Бабушку свою старенькую, которая в деревне горбатится, не забыли? Жену в тяжкую минуту не бросите или, наоборот, мужа? А то ведь старичок с бородой, который на черной доске в столовой висит, над сервантом, одно велит: добро делайте. Ну, и как с ним, с добром? Нельзя ей было с работы уходить. Потому что если нет людей вокруг -- и добро делать некому. Впрочем, и зло тоже. Все равно нельзя.