Если мы разговаривали о чем-то, то о делах поселка, о новостях, принесенных эфиром и почтальоншей, но никогда о журнале. Я старался не задавать вопросов, которые могли показаться попыткой проникнуть в редакционные тайны. Слишком много людей хотело бы проникнуть в эти тайны.
Постепенно в разговорах обнаружилось, что мы на многое - на дачных соседей, на события и на книги, о которых между прочим, между разговорами о жестянщике Коле, большом плуте и обманщике, и о сбрасывании снега с крыши, вдруг заходила речь - смотрим с Александром Трифоновичем одинаково. Летом мы стали встречаться и разговаривать чаще. Александр Трифонович еще не чувствовал во мне полного единомышленника, хотя я был именно таковым, привычная настороженность и какие-то старые недоразумения еще давали о себе знать, но доверие росло, правда, медленно. Был разговор о повести "Отблеск костра", Александр Трифонович впервые после долгого перерыва - лет в тринадцать, что ли? - проявил интерес к моим сочинениям. Расспрашивал об отце, Миронове, Сольце. Интерес был, но сдержанный. Мне кажется, крупным недостатком повести в глазах Александра Трифоновича было то, что она напечатана в "Знамени". Все, напечатанное в "Знамени", выпестованное "Знаменем", имевшее хоть какое-то отношение к "Знамени", встречалось Александром Трифоновичем недоверчиво. Все должно было быть с изъянцем.
В повести "Отблеск костра" изъянцы, разумеется, существовали, но не в том смысле, какой предполагался традиционным новомирским мышлением. В "Знамени" ничего не может появиться! Если же появляется, то вопреки. Между тем появлялось.
И как раз вещи того смысла, о котором горячее других хлопотал "Новый мир". Повесть "Отблеск костра" вышла своего рода сенсацией - резкий антисталинский тон в ту пору, когда уж казалось, что ничего более не дадут сказать.
Сильно антикультовской оказалась повесть Бакланова "Июнь 1941", отвергнутая "Новым миром". Александр Трифонович разнес баклановскую рукопись, Гриша был убит, понес Кожевникову, тот напечатал. Теперь Александр Трифонович, наверное, сожалел о том, что упустил баклановскую повесть. Это было время, когда журнал Твардовского с помощью новой мерки перекраивал ряды авторов. В разговорах "между Колей-жестянщиком и уборкой мусора" я слышал краткие, но довольно суровые, порой иронические, порой едкие отзывы о недавних любимцах "Нового мира". Про одного говорилось, что "темечко не выдержало", у другого "нет языка", третий "слишком умствует, философствует, а ему этого не дано". Давно не печатались в журнале Тендряков, Бондарев, Липатов, Бакланов, зато возникли новые имена: Домбровский, Семин, Войнович, Искандер, Можаев.