Однако Том сразу почуял, куда ветер дует, и предупредил следующий ход:
– У нас в школе мальчики обливали голову из колодца. У меня она и сейчас еще мокрая, поглядите!
Тетя Полли очень огорчилась, что упустила из виду такую важную улику. Но тут же вдохновилась опять.
– Том, ведь тебе не надо было распарывать воротник, чтобы окатить голову, верно? Расстегни куртку!
Лицо Тома просияло. Он распахнул куртку – воротник был крепко зашит.
– А ну тебя! Убирайся вон! Я, признаться, думала, что ты сбежишь с уроков купаться. Так и быть, на этот раз я тебя прощаю. Не так ты плох, как кажешься.
Она и огорчилась, что проницательность обманула ее на этот раз, и обрадовалась, что Том хоть случайно вел себя хорошо.
Тут вмешался Сид:
– Мне показалось, будто вы зашили ему воротник белой ниткой, а теперь у него черная.
– Ну да, я зашивала белой! Том!
Но Том не стал дожидаться продолжения. Выбегая за дверь, он крикнул:
– Я это тебе припомню, Сидди!
В укромном месте Том осмотрел две толстые иголки, вколотые в лацканы его куртки и обмотанные ниткой: в одну иголку была вдета белая нитка, в другую – черная.
– Она бы ничего не заметила, если бы не Сид. Вот черт! То она зашивает белой ниткой, то черной. Хоть бы одно чтонибудь, а то никак не уследишь. Ну и отлуплю же я Сида. Будет помнить!
Том не был самым примерным мальчиком в городе, зато очень хорошо знал самого примерного мальчика – и терпеть его не мог.
Через две минуты, и даже меньше, он забыл все свои несчастия. Не потому, что эти несчастия были не так тяжелы и горьки, как несчастия взрослого человека, но потому, что новый, более сильный интерес вытеснил их и изгнал на время из его души, – совершенно так же, как взрослые забывают в волнении свое горе, начиная какое-нибудь новое дело. Такой новинкой была особенная манера свистеть, которую он только что перенял у одного негра, и теперь ему хотелось поупражняться в этом искусстве без помехи.
Это была совсем особенная птичья трель – нечто вроде заливистого щебета; и для того чтобы она получилась, надо было то и дело дотрагиваться до неба языком, – читатель, верно, помнит, как это делается, если был когда-нибудь мальчишкой. Приложив к делу старание и терпение, Том скоро приобрел необходимую сноровку и зашагал по улице еще быстрей, – на устах его звучала музыка, а душа преисполнилась благодарности. Он чувствовал себя, как астроном, открывший новую планету, – и, без сомнения, если говорить о сильной, глубокой, ничем не омраченной радости, все преимущества были на стороне мальчика, а не астронома.
Летние вечера тянутся долго. Было еще совсем светло. Вдруг Том перестал свистеть. Перед ним стоял незнакомый мальчик чуть побольше его самого. Приезжий любого возраста и пола был редкостью в захудалом маленьком городишке Сент-Питерсберге. А этот мальчишка был еще и хорошо одет – подумать только, хорошо одет в будний день! Просто удивительно. На нем были совсем новая франтовская шляпа и нарядная суконная куртка, застегнутая на все пуговицы, и такие же новые штаны. Он был в башмаках – это в пятницу-то! Даже галстук у него имелся – из какой-то пестрой ленты. И вообще вид у него был столичный, чего Том никак не мог стерпеть. Чем дольше Том смотрел на это блистающее чудо, тем выше он задирал нос перед франтом-чужаком и тем более жалким казался ему его собственный костюм. Оба мальчика молчали. Если двигался один, то двигался и другой – но только боком, по кругу; они все время стояли лицом к лицу, не сводя глаз друг с друга, Наконец Том сказал: