— Мегера!
Это было первое слово, пришедшее ему на ум, и оно вырвалось у него со всей непосредственностью.
— Вы не имели права… — задыхаясь, произнесла Анна-Вероника.
— Чего ради, — спросил он, — вы так измолотили меня?
Анна-Вероника всеми силами пыталась убедить себя, что не умышленно причинила ему боль, и не ответила на его вопрос.
— Вот уж никак не ожидала! — сказала она.
— А чего же вы тогда ожидали от меня? — спросил он.
Смысл всего происшедшего обрушился на нее, как лавина; теперь она поняла и выбор комнаты, и поведение лакея, и всю ситуацию. Она поняла. Она попала в мир скрытых, низменных побуждений и постыдных тайн. Ей хотелось накричать на себя за свое непростительное безрассудство.
— Я думала, вы хотите поговорить со мной, — сказала она.
— Я добивался физической близости с вами. И вы это знали, — добавил он.
— Вы сказали, что влюблены в меня! — продолжала Анна-Вероника. — Я и хотела объяснить…
— Я сказал, что люблю и хочу вас. — Грубая злость и изумление, вызванные ее резким отпором, постепенно исчезали. — Я влюблен в вас. Вы знаете, что я в вас влюблен. А вы чуть не задушили меня… По-моему, вы повредили мне челюсть или еще что-то.
— Извините меня, — сказала Анна-Вероника. — Но что мне оставалось делать?
Несколько секунд она смотрела на него, и оба они лихорадочно думали. Бабушка Анны-Вероники, наверное, сочла бы ее душевное состояние совершенно недопустимым. При подобных обстоятельствах ей надлежало упасть в обморок или пронзительно закричать; ей надлежало сохранять вид оскорбленной добродетели, чтобы скрыть трепет своего сердца. Я бы охотно изобразил все это именно так. Но подобное изображение вовсе не соответствовало бы истине. Разумеется, она держалась, как возмущенная королева, она испытывала тревогу и безграничное отвращение, но она была в высшей степени взволнована, в ее душе проснулась какая-то смутная тяга к приключениям, какое-то стремление, быть может, низменное, хотя и едва уловимое, которое толкало ее на путь мятежа, на сборища бунтовщиков — и эта сторона ее натуры говорила ей, что вся эта история в конце концов — только такими словами и можно назвать ее — презабавная штука. В глубине души она ничуть не боялась Рэмеджа. У нее появились даже необъяснимые проблески сочувствия и расположения к нему. И самым нелепым был тот факт, что она вспоминала полученные поцелуи не столько с отвращением, сколько критически анализировала испытанное ею странное ощущение. Никогда еще никто не целовал ее в губы…
И только спустя несколько часов после того, как улетучились и исчезли все эти сомнительные чувства, появилось отвращение, тошнота и глубокий стыд по поводу позорной ссоры и драки между ними.