– Можешь хотя бы посветить мне на номера, – сказал Серж Мильтону, успевшему уже прикрыть веки и прислонить голову к дверце.
– О'кей, Серджио, мой мальчик, коли уж ты и впрямь решил меня «пилить», пусть будет по-твоему, – отозвался Мильтон и посветил фонариком на фасады домов, пытаясь разобрать нумерацию.
Серж не любил, когда его звали Серджио, независимо от того, как это говорилось. То было имя из детства, а детство ушло в прошлое так далеко, что он едва его помнил. Своего брата Ангела и сестру Аврору он не видел с того самого застолья в доме брата, когда праздновали день рождения Авроры и когда сам он принес подарки ей и всем своим племянникам да племянницам.
Аврора и жена Ангела Йоланда выбранили его за то, что он редко приходит.
Однако с тех пор, как умерла мама, особых причин наведываться в Китайский квартал у него не было. Он сознавал, что, если память о матери начнет тускнеть, его посещения сократятся до двух раз в год. Но воспоминания о ней и до сей поры были яркими, и понять это было не просто, ведь, пока она была жива, он не думал о ней настолько часто. Когда восемнадцати лет от роду он уезжал, чтобы стать морским пехотинцем, возвращаться домой он не думал вовсе, рассчитывая сменить эти унылые места на что-нибудь другое, возможно на Лос-Анджелес. В то время он и не предполагал, что станет полицейским.
Он представил себе, как она, подобно всем мексиканским матерям, зовет сыновей mi hijo <сынок (исп.)>, произнося это в одно слово, которое звучит куда сокровеннее, чем «сынок» на английском.
– Должно быть, тот серый дом, – сказал Мильтон. – Ага, вот он. Тот, что с балконом. О Боже, балки все прогнили. Не полезу я на этот балкон.
– С твоим весом я не полез бы даже на мост, что на Первой улице, – сказал Серж.
– Чертовы салаги, никакого уважения к старшим, – ворчал Мильтон, пока Серж парковал дежурную машину.
Здание было расположено в конце аллеи, севернее которой стоял торговый дом без единого окна на южной стене. Подрядчик допустил ошибку, загрунтовав строение желтой водоэмульсионной краской. Небось со дня постройки и двух суток не простояло без похабщины, подумал Серж. Вот она, сторонка, где хозяйничает банда, мексиканская банда, а юных мексиканских бандюг хлебом не корми – дай заляпать мир своими метками. На минуту, пока Мильтон доставал свой блокнот и фонарик, Серж остановился, сделал последнюю затяжку. Он читал писанину на стене, выполненную в черно-красных тонах при помощи распылителей, с которыми не расстается ни один уважающий себя член шайки, когда колесит в машине по городу в поисках нежданной удачи, вроде вот этой сливочно-желтой беззащитной чистой стены. Красное сердце в три фута диаметром, терпеливо кормящее кровью имена «Рубен и Изабель», и следующее за ними лаконичное «mi vida» <"моя жизнь" (исп.)>; гигантских размеров декларация какого-то «богатея», гласившая: «Уимпи и Богатей», и другая – «Рубен – Богатей». Уимпи не удалось переплюнуть Рубена, так что надпись под именем провозглашала: «Богатеи – y del mundo»