Горбачев не учел того, что пружина долголетнего зажима, при котором жил народ, слишком была сжата, и когда она разжалась, полетели не только фигуры, полетела главная задача жизни.
Ситуация вышла из-под контроля. Почувствовав реальную возможность свободы, республики начали бороться за выход из Союза. Страна стала распадаться. На голову Горбачева посыпались обвинения.
Как-то мы с Кириллом Лавровым подошли к Михаилу Сергеевичу и, рассказав, в каком положении находятся творческие союзы, выдвинули предложение, чтобы с творческих организаций не брали налог. Он пообещал поставить этот вопрос "в верхах". Я не почувствовал в нем прежней уверенности в своих силах. И глаза уже были другие.
Я был делегатом XIX партийной конференции, памятной по заявлению на ней Б. Н. Ельцина, по выступлению главного редактора журнала "Огонек" В. Коротича с материалами следователей Гдляна и Иванова о взяточничестве некоторых членов ЦК партии, по многим другим ярким и тревожным эпизодам.
Я не только присутствовал на конференции, но и выступал. Говорил я о прессе, о том, что надо дать ей свободу. "Пресса,- говорил я,- это самостоятельная серьезная сила, а не служанка некоторых товарищей, привыкших жить и руководить бесконтрольно". Зал возмущенно зашумел: "Ишь, чего! Свободу!" Несколько резких реплик в том же духе бросил во время моего выступления Горбачев. Ясно было, все боялись прессы, как ядовитых змей...
XIX партконференция, это я четко ощутил, имела целью объединить членов партии, сжать ее в кулак. Не еще больше укрепить, как то было раньше, ее власть, а удержать эту власть.
Но сделать это было уже невозможно.
За переменами в нашей стране следил весь мир. Буквально на второй-третий день после конференции я вылетел в Аргентину на гастроли. Первое, о чем меня там спросили, было: "Что такое у вас произошло с Горбачевым?" Подумать только: у черта на рогах уже все знали!
Многих удивило горбачевское "ты", с которым он обратился ко мне. Но так обычно обращаются крупные, да и не крупные партработники к своим нижестоящим товарищам. Это "ты" не свидетельствовало о каких-то наших тесных отношениях. Хотя, вероятно, чем-то я был интересен Горбачеву.
Они с Раисой Максимовной одними из первых посмотрели моего Наполеона I, которого я играл у Эфроса. Были на моем шестидесятилетии - я послал им приглашение на свой вечер.
Горбачев любил наш театр. Он смотрел у нас "День-деньской" А. Мишарина, "Брестский мир" М. Шатрова.
"Брестский мир" он не принял. Особенно сцену, где Ленин становится на колени перед Троцким,- о ней тогда вообще было много споров, некоторые считали ее унижающей достоинство вождя революции, недопустимой ни при каких обстоятельствах для обнародования. Да и вообще: Троцкий, Бухарин наравне с Лениным на сцене - трудное испытание для партократа.