- А мне и нужно лишь несколько минут, - сказал молодой смертник. Грехи мои, благодарение богу, немногочисленны: их у меня не больше, чем может быть у всякого в моем возрасте. Осушите ваши слезы, дорогой отец, и поторопимся: этот мир полон зла, и у меня нет причин сожалеть, что я расстаюсь с ним.
- О, несчастный юноша! - воскликнул Джером. - Как можешь ты терпеть меня рядом с собой? Я твой убийца! Я погубил тебя!
- Я от всей души даю вам такое же полное прощение, какое сам надеюсь получить у господа. Выслушайте мою исповедь, святой отец, ж благословите меня.
- Но разве могу я приготовить тебя, как должно, к переходу в иной мир! - воскликнул Джером. - Ведь душа твоя не может быть спасена, если ты не простишь своих врагов, а можешь ли ты простить этого нечестивого человека?
- Могу, - ответил Теодор. - Я прощаю его.
- Даже это не трогает тебя, жестокий властитель? - воскликнул монах.
- Я послал за тобой, чтобы ты исповедал приговоренного, а не защищал его, - сухо сказал Манфред. - Ты сам же и навлек на него мой гнев: пусть теперь на твою голову падет его кровь.
- Да, на мою, на мою! - вскричал в отчаянье добросердечный монах. - Ни ты, ни я никогда не будем там, куда скоро вступит этот богом благословенный юноша.
- Поторопись, - сказал Манфред. - Хныканье священников трогает меня не больше, чем женские вопли.
- Как! - воскликнул юноша. - Неужели моя судьба - причина того, что я слышал там в зале? Неужели молодая госпожа снова в твоей власти?
- Ты вновь распаляешь мой гнев, - сказал Манфред. - Готовься к смерти, ибо наступает твоя последняя минута.
В юноше все больше росло негодование против Манфреда и одновременно его глубоко трогало горе, которое, как он видел, охватило сейчас не только монаха, но всех свидетелей этой сцены. Однако ничем не обнаруживая своих чувств, он сбросил с себя колет, расстегнул ворот л преклонил колени для молитвы. Когда он опускался наземь, рубашка соскользнула с его плеча, открыв на нем алый знак стрелы.
- Боже милостивый! - вскричал как громом пораженный монах. - Что я вижу? Дитя мое, мой Теодор!
Трудно вообразить себе - не то что описать, - каково было всеобщее потрясение. Слезы вдруг перестали течь по щекам присутствующих - не столько от радости, сколько от изумления. Люди воззрились на своего господина, словно глазами вопрошая его, что надлежит им чувствовать. На лице юноши попеременно выражались удивление, сомнение, нежность, уважение. Скромно и сдержанно принимал он бурные изъявления радости со стороны старика, который, проливая слезы, обнимал и> целовал его; но он боялся отдаться надежде и, с достаточным уже основанием полагая, что Манфред по природе своей неспособен на жалость, бросил взгляд на князя, как бы говоря ему: "Неужели и такая сцена может оставить тебя бесчувственным?"