- Стив, - окликнула его Сибил Барнс, - хочешь торта? - Худая, смуглая, она становилась злой и недовольной, когда делала что-нибудь приятное, точно стыдясь, что поддается такой пошлой слабости. - Бери, - сказала она резко, хороший, шоколадный.
Он подошел и, протянув руку за тортом, правой оперся на ее парту.
- Господи, - сказала она, - какая у тебя гадкая бородавка.
Левая рука застыла на полпути, он посмотрел на свою распластанную по парте кисть. Бородавка, толстая, в коросте, мерзко торчала у ногтя на указательном пальце. Он медленно подогнул палец, пряча ноготь в укрытие ладони, оставив на виду только сустав - тупой, как обрубок на руке Люка Смита, работавшего на отцовской лесопилке.
- Покажи, - приказала Сибил.
- Пустяки, - ответил он.
Она осторожно взяла палец.
- Такую не сведешь, - сказала она.
- Пустяки, - повторил он.
Он выдернул руку и вернулся за свою парту. От шоколада стало сухо, горько. Он слышал голоса, голос Элен Бомонт: "...а я Фрэнку говорю: "Мне это безразлично".
Этим вечером, голый, он встал перед умывальным зеркалом и поднял руку к груди. Рука в зеркале на фоне белой кожи была серой и скрюченной, будто огромный паук, бородавка - чудовищной. Лицо в зеркало не попадало. Он быстро натянул ночную рубашку, присел на изразцы перед камином и уставился на разваливающиеся золотые угли. Из соседней комнаты донесся голос матери.
- Ложись спать, сынок, - сказал голос.
Круглый день жарко пылала печка. Оконницы слезились, будто от тающего инея, скрывая поля в стеблях прошлогодней кукурузы. К трем часам накал печного корпуса слабел, по нему расползалась, проступая сквозь меркнущую красноту, дремотная серость железа. На железе проступали застарелые плевки, налипшая апельсинная мякоть. Минутная стрелка судорожно ползла вверх, и в мертвой тишине между фразами мистера Гриффина класс заполняло тиканье часов, отсчитывавших свою несомненность.
В три выходили во двор: сперва дети помладше гуськом за учителями, потом, вразброд, старшеклассники. Старшеклассницы, стесняясь носить ботики, боязливо пробирались между луж, будто курицы по скотному двору. Мальчики вязли в лысом хлюпающем дерне; когда бывало морозно и ясно, они громко топали по мерзлому грунту, окликая друг друга пустыми и пронзительными, как у ржанки, голосами.
Было морозно, ясно, и мальчики окликали друг друга, когда большой новый "гудзон" в первый раз поднялся по склону, точно гравием хрустя и плюясь наледью, намерзшей в колеях. Он остановился на углу школьного двора. Фрэнк Барбер опустил стекло и высунул голову, приоткрыв рот в улыбке, похожей на ломкий, неверный ледок. В восемнадцатом году Фрэнк Барбер с армией побывал во Франции, а теперь служил детективом на железной дороге - но говорили, что свою самую большую в городе машину он вряд ли купил на жалованье. Днем он болтался в привокзальной гостинице; поздно вечером бывало слышно, как стук его мотора удаляется из города. Поворачиваясь на звук, люди говорили: "Фрэнк Барбер снова укатил".