Вошел как хозяин. Скинул сапоги, уселся на лавке, уперся руками в колени.
Мать стояла у сундука. Крышка была откинута, на крышке отдельно лежали праздничные плахта и рубашка, и пояс, и цветной платок; отдельно развешены были детские сорочечки — тонкого полотна, еще Гриневы.
— На кладбище был, — сказал Гринь тихо.
Мать посмотрела почти испуганно. Ничего не сказала.
— На кладбище был. У отца на могиле.
Мать тяжело наклонилась. Вытащила из сундука сверток, встряхнула: полотно для пеленок. Желтоватое, тонкое, много раз стираное.
Гринь стиснул зубы.
Налететь. Ударить. Схватить за волосы, волоком протащить через всю комнату, выбросить в сугроб…
Мать перевела дыхание; живот ее явственно выпирал, и Гринь вдруг с ужасом понял, что он заметно вырос — всего за два дня!
— Когда братишку мне подарите? — спросил Гринь чужим каким-то, заскорузлым голосом. Мать отвернулась.
— На будущей неделе жди.
— На будущей неделе?!
Мать бережно разбирала старые вещи. Развешивала на крышке сундука.
— Ох, вражье отродье, — тихо-тихо застонал Гринь. — Быстро же вы его выносили… Ровно крысенка!
Мать на секунду приостановилась — и снова взялась за дело, и руки ее двигались ловко, быстро, такие знакомые руки…
— Вражье отродье! — крикнул Гринь, поднимаясь. — В прорубь за ноги выкину! Коли хотите, чтобы жил ваш ублюдок, — ступайте из батьковой хаты, чтобы духу здесь…
Занавеска над печью откинулась. Выглянули раскосые, с желтым блеском глаза; против ожидания, Гринь не испугался. Наоборот — при виде исчезника, греющего бока на отцовской печи, подступающие слезы разом высохли:
— Вот как, значит. Значит, так…
Он шагнул к двери, пинком распахнул, впуская в хату кисловатый запах сеней:
— Вон. Из батькового дома… Пошли вон!
Мать застыла у своего сундука. Скомкала Гриневу детскую рубашечку, уткнулась в нее лицом.
Исчезник свесил ноги с печи. Он был бос, на правой ноге четыре пальца, на левой — шесть.
Спрыгнул на пол. Сейчас, при свете, он не казался таким страшным — Длинные глаза близоруко щурились, черные собачьи губы были странно поджаты: не то свистнуть собирался исчезник, не то плюнуть.
— Не боюсь! — сказал Гринь, чувствуя, как дерет по шкуре противный мороз. — В скалу свою забирай ее… В скалу, где сидишь! Там пусть нянчит пащенка своего!
Рука исчезника протянулась, казалось, через всю комнату. Четыре длинных пальца ухватили пасынка за горло, и свет для Гриня померк.
Темнота.