Пусть не все понимал Феодосий, но чувствовал, внимая, мудрость скупых стариковских слов.
— Но каков же Закон, отче? — только и спросил после.
Покивал старик, повздыхал. Нашарил меж камней нишу и, наморщив лоб, добыл каменный свиток, развернутый наполовину.
— Вот что было дано мне Им. Многое прочел я, но главного — не сумел; полузнание же страшнее тьмы. Как объясню другим, зная не до конца?
— Отчего же так, отче?
— А не смог, — спокойно и скорбно признался старик. — Слишком долго блуждал я в пустыне, ведя народ свой, чтобы хватило меня еще и постичь истину…
Сузившись в угольные точки, остро и молодо взблеснули под кустами бровей зрачки.
— А ты, пожалуй, дойдешь. Отсюда уж близко…
Исхудалая кожа висит на широких мосластых костях — рука приподнялась, протягивая каменную скрижаль.
— Возьми. И пусть Он развернет до конца. Ступай!
…Правду сказал старец. Совсем недалеко от широкой скальной тени завершался путь. Кончался рассвет и начинался закат, а на грани их простиралась первая ступень лестницы, ведущей к Подножью. Ничто не тяготило больше; гранитный свиток удобно умостился в руке. Оставалось лишь сделать шаг.
Но не видел уже Феодосий, что с другого края пустоты, из заката в рассвет, идет некто, спеша поскорее достичь ступеней.
И был это первый, кто за весь нескончаемый восход шел Феодосию навстречу.
…А когда рухнул на изглоданный беззубыми челюстями земли город тяжелый вал взбешенной воды, оборвалась резня, сменившись суетой безнадежных попыток спастись. Кони, вытянув шеи, плыли в никуда, несомые волной, люди цеплялись за их хвосты и отрывались, не удержав, хватали в последней дикой надежде верткие обломки бревен, исчезали в гулких водоворотах, опять выныривали и вновь исчезали в бурунах, уже насовсем; прибывала и прибывала вода, словно все океаны четырех сторон света посылали подмогу Козьке-реке. Заметался над воронками ледяного крошева обеспамятевший ветер, вознося ввысь тугие смерчи, мешая с водой снежную пыль, и, вонзившись в вихри, угасали мечи белого огня, а внизу не оставалось уже ничего, кроме безумия ревущих валов и рыданий изгибающейся в корчах земли…
Но уже никогда не узнал об этом Ульджай.
Растерянно озираясь, стоял он посреди бескрайней пустыни, и, когда запах битвы исчез из дрожащих ноздрей, лежала кругом лишь однообразная сухая земля, исчерченная паутиной трещин, и мельчайший легкий песок шелестел под подошвами. Ни шороха, ни звука. Лишь закат, медленно возникающий за горизонтом, чуть подкрашивал неведомую твердь суровыми красками; темно-синие и багровые липкие тени ползли к ногам — бойся, чужак! — и воздух постанывал, словно накануне грозы; и было все невиданным дивом, но не было ни растерянности, ни страха, ибо помнил: послан отцом…